Многое могло бы ему пригодиться — и рашпер, и кастрюля, и складной стул, и большие куски поролона, и мешки. Он разбирал сваленные в сарае вещи и думал, сколько тут всего нужного и полезного. Но он боялся перенести в свой земляной дом вещи хозяев, вдруг они накликают на него беду, какая случилась с Висаги? Устроить себе новый дом возле водоема, как бы бросив вызов старому, было бы тягчайшей ошибкой. Даже инструменты, которыми он работает, должны быть сделаны из дерева, кожи и жил, из тех материалов, которые потом съедят термиты.
К. стоял, прислонившись к насосу, и чувствовал, как корпус насоса вздрагивает всякий раз, когда поршень опускается вниз до упора, а над его головой поворачивалось в темноте на смазанных подшипниках большое колесо. Какое счастье, что у меня нет детей, думал он, какое счастье, что я не хочу быть отцом. Я никогда не хотел стать отцом. Что бы я стал делать здесь, в глуши, с ребенком, ведь ему нужно молоко, нужна одежда и друзья, он должен ходить в школу. Я не смог бы выполнить по отношению к нему свой долг, я был бы никудышный отец. И как же просто жить изо дня в день, плыть по течению времени. Я один из немногих, кому повезло, меня не призвали в армию. Ему вспомнился лагерь Яккалсдриф, взрослые с детьми за колючей проволокой — со своими собственными детьми или с племянниками, внучатыми племянниками, вспомнилась земля, так плотно утоптанная их ногами, так беспощадно выжженная солнцем, что никогда уже больше на ней ничего не будет расти. Прах моей матери я принес сюда, домой, думал он, а отцом моим был «Норениус». Отцом моим был список запретов, приколотый к двери нашей общей спальни, в нем было двадцать одно правило, и первое из них гласило: «В спальне всегда надлежит соблюдать тишину», и еще моим отцом был учитель по труду, у него не хватало нескольких пальцев на руке, но он больно выкручивал мне ухо, если деревяшка, которую я точил, получалась неровной, и еще моим отцом были воскресные утра, когда мы надевали рубашки и шорты цвета хаки, черные носки и башмаки и шли парами в церковь на Папегай-стрит получить отпущение грехов. Вот кто был моим отцом, а мать умерла и еще не воскресла. И потому хорошо, что я, тот, кому нечего передать людям, живу здесь, вдали от всех.
За тот месяц, что К. прожил на ферме, он не видел, чтобы сюда кто-нибудь приходил. В доме на полу лежали лишь его собственные следы на слое пыли да следы того кота, он появлялся и исчезал, когда вздумается. Но однажды, проходя на рассвете мимо дома, он вдруг в ужасе застыл: всегда закрытая парадная дверь была приотворена. Его отделяло от двери каких-нибудь тридцать шагов, и он чувствовал себя беспомощным, как крот на солнечном свету. Неслышно ступая, он прокрался к речному руслу и потом забрался в свое убежище.
Целую неделю он не приближался к дому, выползал только ночью и шел ухаживать за своим огородом, он боялся, что из-под ноги вырвется камешек и шум разнесется по вельду и выдаст его. Большие сочные листья тыкв ярко зеленели — ясно, что кто-то за ними ухаживает, и он старательно замаскировал плети травой, подумал даже — не оборвать ли их. Спать он не мог, но все равно лежал на своей травяной подстилке под раскаленной железной крышей и все слушал, не раздадутся ли какие-нибудь звуки, означающие, что его обнаружили.
Но иногда эти страхи казались ему глупыми, он ясно сознавал, что, оторвавшись от людей, стал пугливым, как мышь. Почему, едва увидев открытую дверь, он решил, что это вернулись хозяева или что полиция выследила его и теперь отправит в лагерь Брандвлей, одно название которого наводит на всех ужас? Сотни тысяч людей в этой стране бегут сейчас от войны и день за днем пробираются как муравьи по ее необъятным пространствам, кто-то из них забрел в пустой дом в этой глуши, зачем же К. бояться этих скитальцев? Уж скорее они (К. ясно представлял себе мужчину, который с трудом толкает перед собой нагруженную скарбом тележку, за ним плетется жена и тянет за руку ребенка, на тележке сидит еще один, прижимая к себе мяукающего котенка, все смертельно устали, ветер швыряет им в лицо пыль, гонит по небу серые тучи), уж скорее они испугаются его, когда он, одичавший, исхудалый, в лохмотьях появится из-под земли в сумерках вместе с летучими мышами.
Но потом приходили другие мысли: а если он ошибается, если это солдаты-дезертиры или полицейские, которые в свой выходной приехали поохотиться на диких коз, дюжие, матерые, они со смеху помрут над моими жалкими уловками, над спрятанными в траве тыквами, над замазанным глиной жилищем, они изобьют меня ногами в башмаках, потом прикажут встать и сделают своим слугой, заставят рубить для них дрова, носить воду и подгонять под их выстрелы коз, есть, сидя за кустом, требуху, пока они жарят на вертеле мясо. Нет, чем прислуживать им, лучше день и ночь прятаться, лучше зарыться в землю и таиться там. (А может, им в голову не придет сделать меня своим слугой. Увидев одичавшего оборванца, который приближается к ним по вельду, они скорее всего начнут спорить, кто попадет из пистолета в кокарду на его берете.)
Шли дни, но никто не появлялся. Светило солнце, с ветки на ветку перелетали птицы, великое молчание стояло над землей, и постепенно К. успокоился. Весь день он пролежал в своем убежище, наблюдая издали за домом, солнце медленно описывало на небе дугу — слева направо, а тени ползли по крыльцу справа налево. И дверь, темнеющая прямоугольником над ступеньками, — открыта она или закрыта? Издали не разобрать. Когда наступила ночь и взошла луна, он прокрался к заброшенному саду. В доме ни звука, свет нигде не горел. Он неслышно ступил на открытое пространство, прошел через двор к самому крыльцу и тут наконец увидел, что дверь открыта, — она все время и была открыта. Он поднялся на крыльцо и вошел в дом. Замер в непроглядной темноте прихожей и стал вслушиваться. Тишина.
Остаток ночи он провел в сарае, лег на пустой мешок и стал ждать. Он даже поспал немного, хотя давно отвык спать ночью. Утром он снова вошел в дом. Полы были чисто выметены, камин вычищен. Все еще слегка пахло дымом. В мусорной куче за сараем он обнаружил шесть новеньких блестящих банок из-под тушенки без этикеток.
Он вернулся в свою берлогу потрясенный и весь день прятался, он был уверен, что на ферме побывали солдаты и что приходили они пешком. Если они вылавливают прячущихся в горах повстанцев и дезертиров или просто патрулируют местность, почему они не приехали на джипах или на грузовиках?
Почему они таились, почему старались скрыть свои следы? Да мало ли почему, объяснений можно придумать десятки, сотни, разве ему понять их, но одно несомненно — он спасся от них только чудом.
В ту ночь он не качал воду, надеясь, что солнце и ветер высушат дно водоема. Он принес еще травы из вельда, много, несколько охапок, и замаскировал ею зеленеющие плети тыкв. Двигался он очень тихо и старался не дышать.
Прошел день, еще один. А вечером, когда солнце уже садилось и К. выполз из своего дома размяться, он увидел на равнине несколько движущихся фигур. К. как стоял, так и бросился на землю. Но успел разглядеть всадника на лошади, который приближался к водоему, рядом шагал пеший; и еще он ясно разглядел за плечом у всадника дуло винтовки. Он как червяк пополз к своей норе с одной-единственной мыслью: «Пусть скорее наступит ночь, пусть земля поглотит меня и защитит».
