Прекрасно понимая, что у нее нет денег, Грете все-таки замахала молодому шоферу со спутанной шевелюрой. Куда тебе надо? Поедем через Бахо или через Девятого июля? Это были стандартные вопросы, на которые датчанка уже заготовила ответ: «Везите как хотите. Бывшая Национальная библиотека». Ее товарищи по группе не могли задержаться больше чем на час. Расписание соблюдалось строго. Любой из них одолжит ей несколько песо.
Чем дальше они ехали, тем шире становились улицы, а воздух, хоть в нем иногда попадались летящие по ветру пакеты, делался все прозрачнее. Рация таксиста без конца передавала распоряжения, относившиеся к бесконечному, необъятному для Грете городу: «Федерико ждет на Ромуло Наон три тысячи восемьсот семьдесят три, второй подъезд, от двенадцати до пятнадцати минут. Кика у дверей Школы Пилар, назвалась Кика, от семи до десяти минут. Жду ответа, кто возле клиники „Полиса“ в Барракасе, не через Конгресс, альфа четыре, там манифестация врачей, перекрыли проезд по Ривадавии, Энтре-Риос, Комбате-де-лос-Посос». И дальше в том же духе. Они проехали мимо одинокой красной башни в центре площади и вдоль длинной стены с бесконечной вереницей стальных контейнеров. Дальше перед ними открылся парк, какое-то мрачное тяжеловесное здание, фасад которого повторял архитектуру немецкого Рейхстага, а потом металлический цветок исполинских размеров. Вдалеке слева показалась массивная башня, которую поддерживали четыре каменных Геркулеса, — видимо, это и была конечная цель поездки.
Ну вот и она. Библиотека, объявил таксист.
Он выехал на улицу Агуэро, припарковался возле мраморной лестницы и указал Грете на ведущий к башне пандус. Почитай таблички на входе, там все написано, — добавил он.
«Could you please wait just one minute?»
[42]
— взмолилась Грете.
Пандус вывел ее на террасу, в центре которой стояла усеченная пирамида, увенчанная решеткой воздухоочистителя. Отсутствие автобуса из «Макдональдса» подчеркивало ощущение пустоты и заброшенности всех этих объектов. Туристке страшно не хватало этого автобуса и, как следствие, не хватало самой себя. С одного из парапетов террасы Грете оглядела сады напротив и статуи, рассекавшие горизонт на части. Да, это действительно библиотека, ошибиться было невозможно. И все-таки датчанку не покидало чувство, что она приехала не туда. В какое-то мгновение этого утра — возможно, когда она непонятным образом переместилась с улицы Флорида на Лаваль, — все ориентиры этого города перепутались у нее в голове. Даже в картах, которые она смотрела вчера, все было неправильно: запад неизменно располагался на севере, а центр города был сдвинут куда-то к южной границе.
Грете даже не заметила, что к ней подошел таксист. Легкий бриз трепал его шевелюру, вздыбившуюся, напитавшуюся электричеством.
Вон туда погляди, налево, показал он.
Грете последовала за его рукой.
Вот статуя Папы Иоанна Павла Второго, а другая, на проспекте — это Эва Перон. Отсюда вид на весь квартал, точно. Это Реколета, а дальше — кладбище.
Грете поняла несколько слов: папа — the Pope? — Эвита. И все-таки статуи никак не соответствовали этому месту. Обе повернуты спиной к зданию и ко всему, что оно может означать. Да точно ли это библиотека? Грете уже начинала привыкать к тому, что слова находятся в одном месте, а то, что они должны обозначать, — где-то совсем не там.
Туристка попыталась знаками объяснить, что заблудилась и обессилела. Словами такие простые вещи было не объяснить, а движения рук не передавали реальные факты, а скорее изменяли их значение. Лучше всего здесь подошли бы звериные звуки: просто открыть рот и выразить отчаяние, заброшенность, утрату. Экс-библиотека, повторяла Грете. Экс, экс.
Да вот же она, библиотека, отвечал водитель. Ты что, не видишь — мы здесь.
Два часа спустя, когда Грете стояла возле дверей пансиона на улице Гарая и пересказывала эту историю остальным экскурсантам, а я вкратце переводил ее для Энрикеты и Тукумана, датчанке так и не удалось точно определить момент, когда они с таксистом начали друг друга понимать. Это было как внезапный Троицын день, рассказывала Грете, владение чужим языком спустилось свыше и озарило обоих изнутри. Возможно, она указала парню на какой-то Розеттский камень на измятой карте или, быть может, слово «Борхес» оказалось ключом ко всем шифрам, но таксист осознал, что желанная библиотека — это та, другая, покинутая и безлюдная, «экс» — город без книг, прозябающий на далеком юге Буэнос-Айреса. А, так это другая! вдруг воскликнул юноша. Я часто возил туда музыкантов: здесь бывали флейты, кларнеты, гитары, саксы, фаготы — все эти люди пытались изгнать из библиотеки призрак Борхеса, потому что он, ты ведь знаешь, был музыкальным слепцом, не мог отличить Моцарта от Гайдна и ненавидел танго. Он их не ненавидел, вмешался я, поправляя Грете, когда она снова заговорила про Борхеса и танго. Он полагал, что генуэзские эмигранты извратили этот жанр. Борхес даже Гарделем не восхищался, заявил ей таксист. Как-то раз он отправился в кино на «Отребье» Йозефа фон Штернберга
[43]
, а в те годы между фильмами в кинотеатрах устраивали живые выступления. В этом промежутке должен был петь Гардель, а Борхес рассердился, встал и вышел. Это правда: Гардель был ему неинтересен, пояснил я Грете. Он предпочел бы послушать одного из тех импровизаторов, что в начале века пели в пульпериях
[44]
на окраинах города, однако в двадцать первом году, когда Борхес вернулся после своей долгой европейской поездки, там уже не осталось ни одного стоящего музыканта.
Теперь для Грете злоключения этого утра превратились в большую удачу. Из окна такси, рассказывала туристка, она повидала другой Буэнос-Айрес: стену из красного кирпича, за которой высились мраморные цветы, масонские циркули, ангелов с трубами; вот перед вами лабиринт мертвых, сказал ей юноша с растрепанными волосами, под этим морем крестов захоронено все прошлое Аргентины; и все-таки возле кладбищенских ворот, говорила Грете, стояло два гигантских каучуковых дерева, перенесенных туда из каких-то вековечных лесов; они бросали вызов времени, им суждено пережить разрушение и беду, в первую очередь потому, что их корни поднимались вверх, к свету этих небес; небо над Скандинавией никогда не бывает таким прозрачным. Грете все еще смотрела вверх, когда такси запетляло по каким-то безрадостным улицам и выехало на треугольную площадь с тремя или четырьмя дворцами, точно такими, как на авеню Фош; пожалуйста, остановитесь на минутку, просила Грете, созерцая великолепие этих окон, безлюдные тротуары и ясное небо над ними. Именно тогда ей пришел на память роман Джорджа Оруэлла «За глотком свежего воздуха», который она читала в юности, и там один из персонажей, Джордж Боулинг, описывал себя так: «Я толстый, но стройный внутри. Вам никогда не приходило в голову, что внутри любого толстяка живет стройный мужчина — так же, как внутри любой глыбы камня скрыта статуя?» Таков же и Буэнос-Айрес, сказала себе Грете в ту минуту, а позже повторила для нас: это дельта из городов, которые вливаются в один город, маленькие анорексические городки внутри этого тучного единого великолепия, вмещающего в себя мадридские проспекты и каталонские кафе, неаполитанские голубятни, дорические ротонды и особняки с парижского Правого берега, а за этим всем, настаивал таксист, имеется еще мясной рынок, мычание приносимых в жертву коров и запах навоза, то есть ночная сырость равнины, а еще меланхолия, которая не приходит ниоткуда, она здешняя, от ощущения конца света, которое накатывает, когда смотришь на карту и видишь, насколько одиноко расположен Буэнос-Айрес, насколько на отшибе от всего.
