Я заметил движение каких-то теней в одной из боковых улочек, в километрах от меня, и почувствовал себя таким слабым, что испугался потерять сознание прямо здесь, где никто мне не сможет помочь. Довольно скоро я убедился, что эти тени не были галлюцинациями — это были собаки, которые, как и я, искали где бы попить и устроиться на отдых; а еще там была женщина, которая пыталась отделаться от собак, все ускоряя шаг. Женщина шла в мою сторону, но, казалось, абсолютно меня не замечала, да и я различал только звон ее металлических браслетов, по которому через несколько месяцев я смог бы узнать ее даже в темноте — потому что эти браслеты всегда звучали в одном ритме: сначала резкая металлическая вспышка, потом два длинных звона. Я попытался позвать женщину, чтобы она сказала, где мы находимся — я догадался, что ей это известно, по ее уверенной походке, — но раньше, чем я успел открыть рот, женщина пропала в каком-то дверном проеме. Это явление придало мне сил, и я ускорил шаг. Я прошел мимо еще двух домов без признаков жизни; фасад следующего был из глянцевых кирпичей, с окном в форме клевера в металлической раме. Против всех моих ожиданий, там обнаружилась еще и двустворчатая дверь, и одна из створок оказалась отворена. Войдя, я очутился в просторном темном помещении с полками, на которых сверкали какие-то спортивные трофеи, с пластиковыми креслами и несколькими нравоучительными плакатами в рамках такого, например, содержания: «Качество достигается, стоит лишь однажды все сделать хорошо» или «Совершенство создается из мелочей, но совершенство — не мелочь».
Позже я узнал, что убранство этой комнаты меняется в зависимости от настроения ее владельца и что иногда вместо кресел там помещается барная стойка, а на полках стоят бутылки джина; однако, возможно, я путаю это место с другим, где оказался в тот же день, только позже. В обеих комнатах декорации менялись без предупреждения, словно в театральной постановке. Из того, что случилось потом, я помню не слишком много, потому что реальность утратила для меня очертания и все, что со мной происходило, казалось мне скорее сновидением. Я бы до сих пор думал, что Парк Час — это какое-то наваждение, если бы женщина, которую я видел минуту назад, не оказалась в этой комнате и если бы я не встречал ее потом много раз в других местах.
Ты почти без сознания, были первые слова, которые я услышал от этой женщины. Садись и не двигайся, пока тебе не станет лучше.
Мне просто нужно немного воды, произнес я. Язык у меня был совершенно сухой, и больше говорить я не мог.
Из темноты вынырнул высокий бледный мужчина с двух- или трехдневной щетиной очень темного цвета. На нем была футболка в обтяжку и пижамные штаны, он обмахивался куском картона. Мужчина приблизился ко мне мелкими шажками, стараясь не попасть под слепящие лучи с улицы.
У меня нет разрешения на торговлю водой, сказал он. Только газированные напитки и содовая.
Все, что угодно, ответила женщина. Говорила она с таким превосходством, что не повиноваться ей было невозможно. Может быть, мои чувства помутились в результате солнечного удара, однако в тот момент она показалась мне женщиной неотразимой красоты, а когда я узнал ее лучше, то понял, что она скорее обладает особым даром притяжения. У нее было что-то общее с такими актрисами, как Кэти Бейтс, или Кармен Маура, или Анук Эме, или Хелена Бонэм Картер, которые не блещут неземной красотой, но делают счастливыми любого, кто на них смотрит.
Женщина дожидалась, пока я медленно пил содовую, которую подал мне мужчина в майке; за это он запросил с меня неслыханную сумму — десять песо, но женщина запретила мне столько платить: «Если ты дашь ему два песо, это уже будет втрое больше, чем она стоит», — сказала она, а потом небрежно попросила передать ей трость с перламутровым набалдашником, которая, видимо, хранилась здесь больше недели. Мужчина тут же достал эту вещь с одной из полок, из-под вороха спортивных трофеев. Трость была изогнутая и блестящая. Пониже перламутровой инкрустации я заметил традиционное изображение Карлоса Гарделя, в костюме гаучо и с белым шарфом на шее — такое обычно украшает городские автобусы. Трость показалась мне настолько необычной, что я попросил разрешения ее потрогать.
Она от этого не испортится, сказала женщина. Хозяин ею совсем уже не пользуется.
Трость почти ничего не весила. Дерево было отменно выделано, а в портрете Гарделя чувствовалась рука опытного резчика. Мужчина в футболке прервал поток моих славословий — он собирался закрывать клуб, так он сказал, и ложиться спать. К этому моменту я успел прийти в себя и попросил женщину — если можно — вывести меня из лабиринта к остановке автобуса.
На углу улицы Триумвирата меня ждет такси. Я могу довести тебя туда, предложила она.
Хотя из ее сумочки торчала карта с множеством отмеченных точек, в ней, казалось, не было необходимости. Эта женщина ни разу не сбилась с дороги. Когда мы отправились в путь, она спросила, как меня зовут и что я здесь делаю.
Странно видеть в Парке Час человека не из этого района, сказала она. Вообще-то сюда никто не заходит и никто не выходит.
Я пересказал ей все, что Бонорино поведал мне о необъявленном концерте Хулио Мартеля на одном из здешних углов. Рассказал, с каким упорством я сам вот уже несколько месяцев разыскиваю этого певца.
Жаль, что мы раньше не познакомились, ответила она, как будто это само собой разумелось. Я живу с Мартелем. Я могла бы тебя ему представить. Трость, за которой я заходила, — его.
Я посмотрел на нее в ослепительном свете дня. Только теперь я разглядел, что эту самую женщину я видел на улице Мехико, она садилась в такси вместе с Мартелем. Каким бы невероятным это ни казалось, я повстречал ее в лабиринте, в котором все теряется. Она казалась мне высокой, но на самом деле это было не так. Она становилась выше ростом по сравнению с малюсеньким Мартелем. У нее были густые темные волосы, и солнце абсолютно ее не беспокоило: она шла под его палящими лучами, не сбиваясь с шага, как будто и сама была той же световой природы.
Вы не могли бы познакомить нас сейчас же? воскликнул я, не отваживаясь обратиться к ней на «ты». Умоляю вас!
Нет. Сейчас он болен. Поехал петь в Парк Час с внутренним кровоизлиянием, а мы этого не знали. Он спел три танго — слишком много. Когда мы уезжали, в машине он потерял сознание. Мы отвезли его в больницу, и там его состояние ухудшилось. Он на отделении интенсивной терапии.
Мне необходимо поговорить с ним, настаивал я. При любой возможности. Я буду ждать в больнице, пока вы меня не позовете. С места не сдвинусь, если вы мне разрешите.
По мне — делай как хочешь. Мартель может пролежать недели, месяцы — и к нему никого не допустят. Такое с ним не в первый раз случается. Мне уже не сосчитать, сколько дней я провела у больничной койки.
Искривленные однообразные улицы повторяли одна другую. Если бы меня спросили, где мы находимся, я ответил бы, что на том же самом месте. Я снова видел одинаковые занавески на окнах, а из-за них высовывали морды одинаковые псы. Однако стоило нам завернуть за какой-то угол, пейзаж тут же переменился и сделался прямым. Во время нашей короткой прогулки я рассказал о себе все, что мог, пытаясь заинтересовать эту женщину рассуждениями Борхеса о происхождении танго. Я говорил ей, что приехал в Буэнос-Айрес, чтобы поработать над диссертацией, и что, когда у меня закончатся деньги, я просто буду вынужден вернуться в Нью-Йорк. Я попытался выведать у нее — безуспешно, — много ли знал Мартель о первых танго: ведь он их пел и, в некотором роде, заново сочинял. Я говорил, что не могу примириться с тем, чтобы все эти познания умерли вместе с Мартелем. На этом месте мы и вышли на проспект Триумвирата. Такси дожидалось мою спутницу напротив пиццерии.
