Он хотел отделаться от своей истории, рассказывала мне Альсира, — чем веселее он казался, тем сильнее давило его все, что он прожил. Мартелю удалось получить столик в уединенном уголке «Сандерленда», вдалеке от людского потока, и он заказал бутылку джина.
Я похищал Арамбуру, произнес Курчавый после первой рюмки, и голос его больше не морщил, как будто он только что его примерил. Я принимал участие и в первом похищении, и во втором, когда забирали труп. Но теперь все позади. Завтра утром они найдут гроб. Мартелю казалось, что пары останавливались прямо во время танца, что музыка двигалась назад, и что время замерзало и превращалось в кристалл, который находился нигде. Певец испугался, что его друга услышат за соседними столиками, но танго в колонках уничтожало все остальные звуки, а всякий раз, когда оркестр выдавал финальный аккорд, Курчавый замолкал и прикуривал новую сигарету.
Они просидели в «Сандерленде» до пяти утра, они курили и пили. Поначалу в истории, которую рассказывал Курчавый, все шло шиворот-навыворот, но постепенно этот рассказ обрел смысл, хотя Курчавый так и не открыл, как он провел последние три года, и почему, после того как он самовольно покинул дом на улице Букарелли, повстанцы допустили его к участию во втором покушении, еще более рискованном. Часть из того, что Андраде рассказал в ту ночь, была опубликована самими организаторами первого похищения в их подпольном журнале, однако финал этой истории тогда был никому не известен, и даже сейчас он все еще кажется неправдоподобным.
Я люблю приключения, как ты знаешь, военная дисциплина меня угнетает, рассказывал Курчавый Мартелю, а позже пересказывала мне Альсира. Друзей у меня было мало, и я их терял одного за другим. Один из них погиб в Ла-Калере; еще двое по глупости попались в пиццерии «Уильям Моррис»
[82]
. Женщины, в которых я влюблялся, бросали меня все до единой. Обманул меня и Перон, оставивший эту несчастную страну в руках вдовы-истерички и колдуна-убийцы. У меня остаешься только ты и еще кое-кто, имени которого я называть не могу.
Три месяца назад я познакомился с одним поэтом. И не каким-нибудь поэтом. Одним из великих. «Говорят, что я лучший поэт этой страны, — писал он. — Так говорят, и, возможно, это и верно». Мы виделись с ним почти каждый вечер у него дома в Бельграно, рядом с мостом, где улицу Ла-Пас пересекают трамвайные пути. Мы разговаривали о Бодлере, о Рене Шаре и о Борисе Виане
[83]
. Иногда мы играли, в карты — как ты и я в незапамятные времена. Я знал, что незадолго до возвращения Перона поэт сидел в тюрьме Вилья-Девото, и что он был мифическим повстанцем: не мистическим, Тефано, а как раз наоборот — обожал вкусную еду, женщин и джин. Маленький буржуй, говорил я ему. А он возражал: Маленький — никогда. Я великий буржуй.
Однажды ночью у него дома, после нескольких рюмок, он спросил, боюсь ли я темноты. Я в темноте живу, отвечал я. Я ведь фотограф. Сумрак — моя стихия. Выходит, ни темноты, ни смерти, ни замкнутого пространства, сказал мне поэт. Выходит, ты один из моих людей. Он разработал идеальный план похищения трупа Арамбуру.
Мы начали в шесть часов вечера, через два дня. Нас было четверо в группе. Я так и не узнал и так никогда и не узнаю, кто были остальные два смельчака. Мы прошли на кладбище Реколета через главный вход и спрятались в одной из усыпальниц. До часу ночи просидели недвижно. Никто не разговаривал, никто не осмелился кашлянуть. Я развлекался тем, что заплетал нитки на коврике, лежавшем на полу. Место было чистое. Пахло цветами. Это была жаркая октябрьская ночь. Когда мы выбрались из захоронения, у всех у нас онемели ноги. Молчание жгло нам глотки. В двадцати шагах, на центральной аллее, располагалась усыпальница Арамбуру. Взломать дверь и вытащить гроб оказалось несложно. Больше хлопот нам доставили кладбищенские замки: когда мы их взламывали, они скрипели немилосердно. Среди тополей взметнулась сова; ее крик показался мне дурным предзнаменованием. Снаружи, на улице Висенте Лопес нас поджидал фургон, который мы угнали в одной похоронной конторе. Улица была безлюдна. Видеть нас могла только парочка, которая попалась нам навстречу на улице Аскуэнага. Увидев гроб, влюбленные перекрестились и ускорили шаг.
Ты помнишь, наверное, рассказывала мне Альсира, что как раз в те месяцы Исабель и астролог Лопес Рега решили построить Национальный алтарь, в котором они хотели соединить тела погибших из враждующих лагерей. Проспект Фигероа Алькорта перекрыли возле Тагле, и машины плутали по объездному пути, начерченному каким-то кубистом от градостроительства. Воздвигаемое сооружение имело вид египетской пирамиды. На входе должна была поместиться гробница Сан-Мартина. Дальше — гробницы Росаса и Арамбуру. А на вершине пирамиды — Перон с Эвитой. Без Арамбуру проект не мог быть закончен. Когда колдун узнал, что одно из нужных ему тел украдено, он пришел в ярость. Он отправил свору полицейских прочесывать улицы Буэнос-Айреса в поисках утраченного тела. Кто знает, сколько невиновных было убито в эти дни. При этом Арамбуру находился в городе на виду у всех.
Незадолго перед операцией в Реколете, рассказывал Курчавый Мартелю, а Альсира много позже пересказывала мне, поэт завладел грузовиком-цистерной для перевозки бензина и керосина. Не спрашивай меня, как он это сделал, потому что он нам об этом не рассказывал. Знаю только, что по крайней мере за месяц этого автомобиля никто не хватился. Грузовик был новый, и механики из числа повстанцев проделали в нем люк, по которому в цистерну можно было проникнуть снизу. Наверху устроили три незаметных отверстия, сквозь которые проникал воздух, а иногда даже какой-то свет. Поэту пришло в голову спрятать труп там и возить его по городу на глазах у ищеек. Если случится что-то непредвиденное, мы должны были защищать наш трофей ценой собственной жизни. Одному из нас предстояло держать вахту внутри цистерны, где все было оборудовано в расчете на разные случайности, на нас на всех приходилось по восемь суток в темноте и по сорок восемь часов за рулем грузовика. Иногда у нас будут стоянки в надежных местах, в прочее время мы будем дрейфовать по Буэнос-Айресу. Человек в кабине должен все время быть начеку. В распоряжении человека внутри цистерны будет матрас и отхожее место. Как я сказал, нас было четверо. Очередность вахт мы назначили по жребию. Поэту выпало быть первым. Мне — последним. Кроме того, случай распорядился, чтобы я сидел за рулем первые сорок восемь часов.
Операция развивалась без малейших осложнений. Мы вывезли гроб на пустырь между ипподромом «River Plate» и мишенями Федерального тира и там переместили его из похоронного фургона в цистерну. Поэт позволил мне фотографировать в течение пяти минут, но раньше чем мы все разошлись, он передал мою камеру на хранение другому товарищу.
У тебя будет время поснимать, когда подойдет твоя очередь сидеть внутри, пообещал он. Я сел за руль. Больше в кабине никого не было. В бардачке лежал «вальтер» калибра девять миллиметров и рация, чтобы я через равные промежутки времени сообщал, как идут дела. До наступления рассвета я пересек весь город из конца в конец. Грузовик был послушный, управлять им было приятно. Сначала я спустился по проспекту Кальяо, потом вывернул на Родригес Пенья, дальше поехал на Комбате-де-лос-Посос, Энтре-Риос и Велес Сарсфилд. Я впервые ехал без всякого направления, не следя за временем, и понял, что только такая жизнь чего-то стоит. Возле Института Мальбран я свернул на Амансио Алькорта и потом начал двигаться на север, по Боэдо и Кабальито. Я ехал медленно, экономя бензин. Улица была вся в рытвинах, и трудно было избежать тряски. Голос поэта застал меня врасплох:
