Элла Анцингер тем временем перегибается через Уильяма Дамьена к Аннабел Трис, сидящей от него слева, впрочем, и его включая в разговор. Тема грабежа отставлена ради вопроса о женской карьере.
— Нет, ну как это — не работать! И замужней женщине тоже хочется чего-то добиться в жизни, все это знают, — говорит Элла. — Вам, девушке свободной, не нужно складывать их пижамы, чистить костюмы и гладить рубашки.
— И вы правда все это проделываете? — говорит Уильям. — Тогда я дико рад, что женился. Ой, как-то мне даже не верится...
— Это правда, отнюдь не метафора, и притом довольно часто приходится, — говорит Элла.
Аннабел говорит:
— Это так возбуждает — когда трогаешь мужскую одежду... это такое удовлетворение — психологическое, я имею в виду.
— Ну, если любишь человека, наверно, — говорит Элла.
— Само собой.
2
За три недели до этого ужина в доме Харли Рида и Крис Донован Эрнст Анцигер охорашивал цветы у себя в кабинете в меблирашке, снимаемой из-за его наездов из Брюсселя.
— Элла, — сообщал он молодому человеку, который, сидя на диване, следил за его руками, — как ты знаешь, подыскивает квартиру. Ей нужно обосноваться в Лондоне из-за работы. По-моему, она будет что ни день мотаться в Брюссель, может даже разминаясь со мною. Любопытная ситуация. Элла любит ирисы и розы. Они прелестно смотрятся вместе, если правильно их поставить.
Он досказал все, что хотел, и, не дождавшись ответа, промычал какой-то зачаточный мотив. Потом сказал:
— Знаешь, Люк, а ведь мы с Эллой правда любим друг друга. Когда мы познакомились, ей было шестнадцать, мне девятнадцать. Мы оба из Манчестера.
Люк сказал:
— Элла прямо потрясающая женщина. Это невозможно отрицать.
Люк учился в аспирантуре Лондонского университета, окончив Ратджерс
[2]
в Штатах. Родом он был из Нью-Джерси. Учился на гранты, а деньги на жизнь добывал, прислуживая за столом в ресторанах и частных домах по несколько раз в неделю. Через три недели он подрядился помогать на званом ужине в Айлингтоне, у Харли Рида и Крис Донован.
Хрустнул ключ в замке.
— Привет, — сказала Элла. — А-а, привет, Люк, — сказала она. — Какие цветочки!
Элла была рослая, подтянутая, очень светлые волосы висели вдоль узких щек. Ей было сорок два года. Она заметно обрадовалась, увидев красавца Люка. Чмокнула его и Эрнста, рассиявшегося при ее появлении.
Это Элла представила Эрнсту Люка, несколько месяцев назад зазвав его ужинать к ним в меблирашку. Она присмотрела Люка в университетской библиотеке. В тот вечер из Брюсселя приехал Эрнст. Молодой человек пришелся по вкусу Эрнсту, он положительно его веселил, тем, например, как, хвастаясь вполне нехитрыми достижениями на академическом поприще, твердо молчал о том, чем по справедливости мог бы гордиться: как храбро он сам, без знакомств и подачек, одолевал свои университеты.
Эрнст был высокий, с проседью, с черными густыми бровями и блестящими глазами, до того темными, что невозможно определить цвет. У него был большой красивый рот, недавно запущенная седая бородка и длинноватый нос. Что ему шло. Ему было сорок пять лет. Сначала он думал, что Люк спит с Эллой в те дни и недели, когда она приезжает в Лондон одна, бросая его в Брюсселе. Он, в общем, даже не возражал, что ж, дело естественное. Но теперь ему как-то с трудом верилось, что Люк любовник жены, уж слишком явную склонность демонстрировал юноша к собственной его особе.
— Не избаловать бы его, — сказала Элла, потому что Люк к ним зачастил, особенно в дни отсутствия мужа.
Эрнст сказал:
— Не давай ему денег.
— Не буду. Он и не просит.
— Ладно. Накорми, дай выпить, и хватит с него. И пусть накроет на стол и посуду помоет.
— Все он делает, и просить не приходится. Надеюсь, он мне найти квартиру поможет.
У Эрнста с Эллой был единственный ребенок, дочь, недавно она вышла замуж и укатила в Нью-Йорк. Люк, можно сказать, заполнял брешь. Эрнст, такой блестящий, со своими способностями к языкам, предпочитал жизнь в Брюсселе, но раз Элла вздумала строить собственную карьеру в Лондоне, он был вовсе не прочь видеть Люка, наведываясь в столицу, где застревал порой на неделю. Он был вовсе не прочь в первый месяц знакомства, но теперь, два месяца спустя, он, кажется, прямо рехнулся. Старинная блажь, старинная чушь допекала Эрнста, что он ни делал, о чем ни думал, из-за края сознания лезло: Люк; на серьезных встречах, собраниях, на деловых ленчах: Люк. Я положительно на нем помешался, думал Эрнст, захлестывая на себе ремень безопасности и мча от Хитроу в потоке машин к Люку, и к Элле тоже, конечно, в свою меблирашку: «Какие цветочки!» Иногда они звонили по телефону вниз, в обслуживание жильцов, заказать еду, а то стряпали сами, у себя в кухонном закутке, и ели там же за стойкой.
— Оставайся ужинать, — сказал Эрнст Люку.
— Не могу, — Люк глянул себе на запястье. — Зафрахтовался на один прием, помогать у буфета, от восьми до двенадцати.
— И как ты ухитряешься заниматься, со всей этой вечерней нагрузкой? — спросила Элла.
— А зачем много заниматься, — сказал Люк. — На лекции ходить, и достаточно. И все абсолютно запоминать. Мы это умеем. Мозги хорошие надо иметь.
— Ну, я просто тобой восхищаюсь, что ты столько работаешь, — сказал Эрнст. — Мало кто из молодежи на такое способен.
— Мозги хорошие надо иметь... — мечтательно протянул Люк, любовно оглядывая свое отражение на глади собственного душевного омута.
Эрнст никак не мог одобрять морального облика юного аспиранта. Тот пил пиво из банки.
Элла вышла за дверь, переодеться. Явилась в брюках и блузке, в ярко-зеленых туфельках на высоченных каблуках. Люк снова глянул себе на запястье.
— Мне пора.
— О, какие часики! Новые, да? — сказала Элла.
— Вполне, — сказал Люк. Он ее расцеловал, помахал Эрнсту и вышел.
Элла взяла бутылку сухого мартини. Уселась на диван рядом с Эрнстом.
— Однако, — сказала она. И наклонилась поправить в вазе откачнувшийся ирис.
— Что — «однако»?
— Часы. «Патек Филипп».
— Кажется, дорогие, — сказал он вкрадчиво, вглядываясь в нее.
— Это тебе знать, — сказала Элла.
— Я и знаю, — сказал Эрнст, — но ты, конечно, знаешь еще лучше.
— Ты подарил ему эти часы, Эрнст?
— Нет, а я думал, ты подарила.
— Я? Ты думал, это я подарила?
— А ты не дарила?
— Нет, конечно. С какой стати? Зачем? Если же он их получил от тебя, с другой стороны, тут был, наверно, какой-то мотив. — Ноги в зеленых туфельках на высоченных шпильках, скрещенные, покоились на кофейном столике.
