— А где ты все-таки работаешь?
— В «Такоме».
— Ее хвалят.
— Кормят неплохо.
— Может, как-нибудь заеду.
— Заезжай.
— Ну, я пойду, если ты не против.
Не против? Почему я должна быть против? Я останусь здесь и буду работать до одурения, потому что так я и живу! Я вкалываю! В отличие от некоторых любителей шампанского в мокасинах с кисточками — не будем называть имен.
Вообще-то я предпочитаю общество устриц сборищу снобов из глянцевой прессы, но в конце концов настал момент, когда мне захотелось, чтобы мой труд заметили и оценили. Нытье Мартина уже не вызывало жалости, а лишь действовало на нервы, и я начала закипать. Весь вечер превратился в уродливую карикатуру на мою жизнь. Еще десяток — и, слава богу, можно сматываться.
Когда я захожу в гостиную, Джулия в соблазнительной позе восседает на рояле и под аккомпанемент загадочного женоподобного типа поет «Воспоминания». Аудитория внимает, не сводя с нее благоговейных взоров. Смотрится она бесподобно. Билли в уголке нашептывает Мигелю на ушко нежные глупости, Люсинда приклеилась к Дику, вид у нее довольный, словно у кошки, которая проглотила канарейку.
Никто и не заметил, как я выскользнула за дверь.
Понедельник. Моросит дождик. Я еду по Восьмой улице в «Астор» — самую что ни на есть распаршивую в городе парикмахерскую. У меня длинные, непослушные курчавые волосы — кому такие нужны на кухне? К тому же небольшая встряска мне не повредит. Нужно отвлечься от мыслей, что удача повернулась ко мне спиной.
Пристегнув велосипед к знаку «Стоянка запрещена», я захожу в салон и стряхиваю свою непромокаемую куртку. Внутри так тепло, что стекла запотели, а светильникам на потолке не под силу рассеять мутно-белый полумрак.
В «Астор» предварительная запись не требуется; мастера обоих полов, в основном иностранцы, скучают в креслах, треплются или просматривают журналы в ожидании жертв. Лишь некоторые стоят над клиентами, жужжат машинки. Ист-Виллидж. Ну и что? Мне нужна дешевая стрижка, а здесь, говорят, берут всего двенадцать баксов.
Меня направляют к свободному мастеру, женщине по имени Овид, как гласит значок на лацкане ее униформы, и та интересуется, чего бы мне хотелось. Вместо ответа протягиваю вырезку из журнала «Вот»: снимок истощенной бродяжки с желтыми, как у синицы-гаички, коротенькими перьями вместо прически. Очень надеюсь, это как раз то, что мне надо для преображения.
— Вы думай так?
Я киваю.
— Отшен короткий, так?
— Так.
Меньше чем за минуту она срезает сантиметров двадцать. Волосы летят на пол, засыпают мой клеенчатый нагрудник. Вот и все. У меня вспотели руки. Я так взволнована, раздражена и испугана, что сердце колотится как сумасшедшее, а подмышки взмокли от пота. Пальцы Овид то и дело задевают мою шею, и каждый раз, когда они попадают на какую-то нервную точку, голова непроизвольно дергается, будто я страдаю припадками.
Волосы уже торчат над ушами. Парикмахерша опять сбрызгивает их водой (шампуня здесь не держат), включает машинку и приступает к делу. Чем дольше жужжит машинка, тем яснее становится, что артистическая натура парикмахерши не восприняла картинку из «Вог». Вероятно, наше понимание стиля расходится: в зеркале я вижу совершенно не то, что мне грезилось.
Результат убивает. Больше всего моя голова похожа на кочерыжку: по бокам совсем коротко, а на макушке значительно длиннее. Чувствуя, что вот-вот разревусь, спотыкаясь, выхожу под дождь. С одной стороны, нет ничего плохого в том, что я обрезала волосы, — ощущение новое, легкое. Я снова и снова провожу рукой по затылку и вискам. Последний раз короткая стрижка у меня была в пятом классе, называлась «паж», под фигуристку Дороти Хэмилл. Но с другой стороны, мне грустно и обидно, как будто я это сделала назло себе: и так не была красавицей, а теперь и вовсе мальчишка-сорванец. Но, оказывается, я и не представляла, как выгляжу, пока не вошла на кухню.
Пабло и Хавьер приветствуют меня обычным «Hola, сото estâs, chica?», но прическу никак не комментируют. Хоакин же без обиняков заявляет:
— Милая, я дам тебе телефон своего парикмахера. Это нужно исправить.
— Совсем плохо, да?
Этого я и боялась. Но ведь никогда не поймешь, насколько все ужасно, пока не скажет кто-нибудь со стороны.
Хоакин вежливо поправляется:
— Да нет, не то чтобы плохо, — и, наклонившись к моему уху, шепчет: — Ты же не лесбиянка, нет?
— Нет.
— Я так и думал. Тогда тебе ни к чему расхаживать в таком виде. Иначе девицы из «Каббихоула»
[30]
прохода не дадут! Ты ведь недалеко оттуда живешь, в Вест-Виллидж?
Я киваю, кладу бумажку с номером парикмахера в карман куртки и повязываю косынку. Весь вечер я поглощена навязчивой идеей: исправить прическу.
Слава богу, хоть Ноэль орет меньше обычного. Со мной он, конечно, не откровенничал, но я расспросила менеджера: Ноэль, оказывается, предложил Дэнни открыть ящик, где тот держит инструменты, там нож Хавьера и нашелся. О’Шонесси сочинил какую-то неубедительную отговорку, вроде «случайно прихватил из посудомоечной машины», на что шеф, похоже, не купился. Уж не знаю, что там между ними произошло, только вид у нашего клептомана пришибленный.
В конце концов я решаю, что не стану втридорога платить за собственную ошибку. В «Асторе» мою голову изуродовали, пусть там же ее приводят в порядок.
На следующий день я возвращаюсь туда и попадаю к женщине по имени Ольга.
— Кто это сделал? — пугается она, как будто наткнулась в темном закоулке на мое истекающее кровью тело.
— Злодейку я здесь не вижу, но помню, как ее звали — Овид.
— Гречанка. — Ольга с отвращением качает головой. — Так коротко!
— Знаю.
— Могу попробовать исправить, но останется вот столько, не длиннее, — она показывает пальцами два-три сантиметра.
Я говорю: делайте что хотите, главное — укоротить сверху, сделать все ровнее и, по возможности, стильнее. В итоге я все равно нисколько не похожа на крутую оборванку из «Вог». Скорее на несчастную, одутловатую жительницу зимнего Нью-Йорка.
— У волос есть один плюс, — бормочет Ольга. — Они отрастают.
Перебродившим пивом несет за квартал. Тротуары в районе мясоконсервного завода лоснятся от жира. Зимой, когда он замерзает, ходить здесь становится небезопасно.
«Хогс» набит битком. Помнится, когда он только открылся, народ сюда редко заглядывал, даже было место потанцевать тустеп перед музыкальным автоматом. Потом «Хогс» вошел в моду, и теперь перед красной бархатной лентой выстраивается целая очередь. Цинк, здешний 140-килограммовый вышибала, влюбленный в свой «Харлей», узнает меня и пропускает за бархатную преграду, придерживая народ.
