— Одна из главных радостей жизни.
— Но ты ведь по-прежнему куришь только по одной в день, да? — спрашивает Дик.
— Верно, сынок. Все хорошо в меру. Я вот что думаю, Лейла. — Дори, не торопясь, выпускает струйку дыма и искоса поглядывает на меня. — Если вы хотите куда-нибудь сходить, у меня в гардеробе для тебя что-нибудь наверняка найдется.
— Она и так хороша, — заверяет Дик.
— Странный вкус у этого парня, — бормочет Густав.
— Какого размера у тебя нога? — спрашивает Дори.
— Девятого.
— Отлично. Пошли.
— Веришь ли, но в свое время я была очень недурна собой, — поясняет Дори, когда мы оказываемся в ее огромной гардеробной, среди вешалок с платьями и брючными костюмами, в окружении коллекции туфель, достойной Имельды Маркос
[57]
. — В жизни ни одного платья не выбросила.
Одной рукой Дори перебирает шелк, шерсть и кашемир, в другой у нее бокал с портвейном. Вытянув гудящие от усталости ноги, я сижу на ковре в трусиках и перепачканной белой поварской куртке. От платьев исходит легкий запах не выветрившихся духов.
Вдруг Дори поворачивается и заявляет:
— Дик — замечательный парень. Я хочу, чтобы он был счастлив.
— По-моему, он и так счастлив, — возражаю я.
— Ему пришлось нелегко, — тихо, почти про себя, говорит она.
Я только собралась полюбопытствовать, какие же проблемы у Дика Давенпорта, как она радостно восклицает:
— Вуаля! Думаю, вот это как раз то, что нужно.
— Кто это? — В зеркале передо мной девушка в светло-голубом, под цвет глаз, платье из трепещущего шелкового шифона, сильно приталенном, с пышной юбкой и без рукавов. На спине глубокий вырез, а спереди платье подчеркивает грудь, так что кажется, будто природа одарила меня больше, чем в действительности. Каблуки песочного цвета туфель высоковаты, но сами «лодочки» удобные, из мягкой кожи.
Вернувшись с Дори на кухню, мы застаем Дика и Густава за беседой и сигаретами. Подняв глаза, оба замолкают.
Я выгляжу нелепо…
— Малышка… — выдыхает Густав.
— Именно, — произносит Дик.
— Эй-э, может, вам не стоит никуда идти? Подыщите-ка номер в приличном отеле, — советует Густав.
Я бросаю на него убийственный взгляд.
— А что? По-моему, я говорю дело-э.
— И куда вы пойдете, ребятки? В «Карлейль»? — интересуется Дори, затягиваясь сигаретой Дика.
— Я не знаю. Лейла! Как тебе «Карлейль»?
Не очень стильно, не особенно круто, но почему-то мне хочется именно в «Карлейль» — так, как в жизни никуда не хотелось.
— Отличная идея, — одобряю я, вся уже в мечтах. Перед глазами мелькают идиллические картинки — мы с Диком потягиваем мартини с большими зелеными маслинами и шепчем друг другу милые глупости. Впрочем, если подумать, не такие уж и глупости.
Звонит мобильник, Дик достает его из внутреннего кармана куртки и выходит из кухни. Возвращается бледный:
— Приглашение в силе, но придется перенести.
— Перенести! — возмущается захмелевшая Дори. — Это еще почему?
— Семейный кризис, — поясняет Дик, накидывая пиджак.
А как же «Карлейль»? А как же я?
Не попрощавшись, Дик выскакивает за дверь, перед тем как исчезнуть, все же останавливается и бросает на нас растерянный взгляд. Я не упускаю шанса.
— Что еще за семейный кризис? — выпаливаю бестактно и без особого сочувствия.
— Прости, — отвечает Дик, а глаза говорят то ли «Не повезло», то ли «Пожалуйста, верь мне» — не разберешь.
— Ну что ты! Ничего страшного, — мужественно улыбаюсь я, хотя мне хочется рухнуть на пол жалкой грудой шелка. Семейный кризис, угу, разумеется, как скажешь. Боже, до чего я смешна — торчу посреди кухни при полном параде, строю из себя светскую даму. Так вот Господь и карает выскочек.
Дори провожает Дика до двери; я слышу, как они перебрасываются несколькими репликами, после чего дубовая входная дверь гулко хлопает. Коридор наполняется другими звуками, чужими голосами. Поцелуи, прощания.
Устало сгорбившись, я опускаюсь на железный стул у телефона и говорю в пустоту:
— Ну вот, сбежал.
Густав сочувственно смотрит на меня и протягивает бутылку шампанского со словами:
— Держи лекарство.
Я смотрю на голубой шелк, мелко подрагивающий у меня на груди, и думаю: «Почему все мужчины бегут от меня, как от прокаженной?»
Хлопок — Густав открыл шампанское и всовывает мне в руку холодный фужер.
— Ты поверил? — спрашиваю я.
— Чему поверил? — недоумевает Густав.
— В «семейный кризис» ты поверил?
— Конечно, почему бы и нет, — он пожимает плечами.
— Не знаю. Черт, это так банально. — Отвергнутая в очередной раз, я начинаю закипать. — Ясно же, что этот осел меня бросил!
— Уточни-ка, в чем проблема? — Судя по тону Густава, я со своими проблемами его уже слегка достала. — С чего это ты взяла, что он тебя динамит? Знаешь, мне иногда кажется, что ты не можешь взглянуть на себя со стороны-э.
— Еще как могу, — спешу его заверить.
— Иногда ты бываешь такой стервой.
— Это точно, — я невольно улыбаюсь.
— Хотя одеваешься классно, — добавляет Густав, поигрывая бровями, как Граучо Маркс
[58]
. — А парень-то, между прочим, неплохой.
Он отхлебывает шампанского, причмокивает и громко икает.
— Но в любом случае хуже тебя. — Я делаю большой глоток и тоже икаю.
— Ах, дорогая, сколько можно повторять: лучше меня никого нет и быть не может.
Густав притягивает меня к себе и прижимается щекой к щеке, как в танце. Профессионально крутанув меня пару раз, он наконец оставляет меня в покое и с невинным видом протягивает фартук.
— Чтобы, не дай бог, не запачкать платье. — Он кивает на неубранные блюда с вырезкой и вареной лососиной.
Просунув голову в фартук, я завязываю его пояс на талии. Обычно повара так фартуки не носят. Как правило, они аккуратно подгибают верхнюю половину внутрь. Но Густав прав, я не хочу испортить платье Дори.
— Схожу за своими башмаками. — Я избавляюсь от «лодочек», аккуратно ставлю их на кухонный шкафчик и поднимаюсь в комнату Дори — не на лифте, а по винтовой лестнице, чтобы собраться с мыслями. Семейный кризис, семейный кризис… Он что, меня за дуру держит? Ладно, надо быть признательной, что он бросил меня до того, как дела зашли слишком далеко. Не пора ли мне понять, что нормальные отношения с мужчиной — не для меня? В конце концов, множество замечательных женщин прошли по жизни в одиночку. Джорджия О’Киф
[59]
, к примеру. Нет, она была замужем… Фланнери О’Коннор
[60]
— но она, кажется, умерла молодой…
