— Это жена.
Я и так догадалась, что это не с угрозами позвонили, выключила хитрое устройство Захарова и ушла из кухни, чтобы не мешать личному разговору клиента.
— Нет, дорогая, тебе показалось, я ни с кем не разговаривал, я дома один, — оправдывался Крапивин перед женой, которая, похоже, услышала его шепот, обращенный ко мне.
Эдуард Петрович говорил так громко, что мне даже прислушиваться не приходилось. За десять минут семейного разговора я узнала, что Эдуард Петрович жутко скучает по жене, что на ужин он поел пельмешки, а девушка из химчистки так и не позвонила. Распрощавшись с супругой, Эдуард Петрович, заметно повеселевший, вернулся ко мне и сел рядом.
— Марусенька звонила. — Журналист сиял от счастья. — Волнуется за меня, — не без удовольствия добавил он.
— Эдуард Петрович, — я решила воспользоваться его хорошим настроением, — подумайте хорошенько, кому вы могли на хвост наступить?
— Вы опять об этом, — улыбка мигом слетела с его губ. Выдержав небольшую паузу, он внезапно заговорил иначе: — Да, вы правы, я зажался в своем страхе и мешаю вам работать. Но я даже предположить не могу, кто и за что меня преследует. Глупость какая-то. — Неожиданно он сорвался с места и стал нервно расхаживать по комнате. — Еще пять лет назад я работал иначе — остро, актуально, бил, можно сказать, в самые болезненные точки. Теперь мое амплуа изменилось, я по-прежнему пишу на злободневные темы, но совсем по-другому. Как сторонний наблюдатель, корректно, без выпадов и оскорблений.
— Я просмотрела вашу последнюю статью, — вздохнула я, — должна сказать, что вы себя недооцениваете. Ваша статья очень колкая. Корректная, где-то даже дружеская, но это только на первый взгляд.
— Спасибо за комментарии, мне лестно слышать это от вас, от моего читателя, — Эдуард Петрович кокетливо засмущался и снова улыбнулся. — Но вы не видели, как я писал раньше.
— Почему же вы изменили стиль?
— Стал старше, умнее и понял, что журналист может разжечь войну, если захочет, уничтожить или, напротив, возродить. Словом надо пользоваться аккуратно, грамотно. Поэтому я стал сдержаннее в выражениях, но по-прежнему резок в осуждениях.
— Хорошо, мы немного отвлеклись, — я поймала себя на мысли, что мы говорим совсем не о том, о чем следовало бы. — Может, вы все-таки скажете, над чем сейчас работаете?
— Я предпочитаю не говорить о работе, которую еще не закончил. — Он снова уселся за рабочий стол и стал набивать какой-то текст, предварительно повернув экран таким образом, чтоб я не могла видеть, что он пишет.
— Эдуард Петрович, сейчас не до суеверий. Вы в опасности, и ключ к разгадке, возможно, кроется в вашей нынешней работе. — Я безуспешно пыталась докричаться до этого странного человека. И в этот момент новый телефонный звонок снова заставил Крапивина вздрогнуть и побледнеть.
Я бросила взгляд на часы — пятнадцать минут одиннадцатого.
— Это он, — прошептал журналист. — Включайте свою технику, сейчас я с ними поговорю. — Неожиданная храбрость и отчаяние обезумевшего человека накрыли Крапивина. Он поднялся с кресла и направился на кухню.
— Эдуард Петрович, даже не думайте сообщать своему собеседнику, что мы его прослушиваем, — предупредила я Крапивина, приводя аппарат Захарова в действие. — Этим вы только спугнете его. И старайтесь говорить как можно дольше.
— Он всегда сам заканчивает разговор, когда считает нужным это сделать, — сообщил Эдуард Петрович.
— Но вы же журналист, постарайтесь зацепить его, разговорить.
Телефон звонил уже неприлично долго, пора было отвечать. Я кивнула Крапивину, и он снял трубку.
— Что-то долго ты не отвечаешь, — усмехнулся неприятный голос. — Надеюсь, ты понял, что наказание неминуемо настигнет тебя, и ты горько пожалеешь о том, что не прислушался к моим словам. — Собеседник Крапивина как-то расплывчато и совсем неагрессивно запугивал моего клиента.
— Не понимаю, о чем речь, — холодно ответил журналист.
— Брось, Эдуард Петрович, все ты понимаешь. Мне порядком надоело тратить время на телефонные разговоры с тобой. Давай-ка ты, голубчик, завязывай с этим делом, — в этот момент разговор прервался, частые гудки в трубке раздражали своей настойчивостью.
— Я же говорил, — Эдуард Петрович аккуратно положил трубку на базу. — Он всегда сам заканчивает разговор.
Крапивин выглядел уставшим, он снял очки и потер глаза. Я выключила аппарат Захарова.
— О чем он говорил? — спросила я.
— Понятия не имею, — Эдуард Петрович не переставал с силой тереть глаза и лоб. — Вот такой бессвязный бред я слушаю каждый вечер. Ни кто он, ни чего хочет, я понять не могу. — Эдуард Петрович снова надел очки и с грустью посмотрел на меня. — Пойдемте спать, Евгения Максимовна, я чертовски устал.
Крапивин встал из-за стола и поплелся в кабинет. Несколько минут он потратил на то, чтобы перенести информацию с компьютера на диск, потом уселся на диван, отодвинул в сторону стопку журналов и положил на колени свою куртку. Я стояла в дверном проеме, облокотившись на стену, и с умилением наблюдала за тем, как журналист вшивает диск с информацией в свой надежный «сейф», во внутренний карман куртки. Он сосредоточенно наблюдал за иглой с красной ниткой, прокладывая неаккуратные стежки, хотя мысли его были где-то далеко.
Ночь мы провели в разных комнатах, хотя Крапивин настаивал на нашем «тесном контакте». Он по-прежнему придерживался мысли (и меня убеждал в своей правоте), что клиент и его телохранитель в минуты опасности должны быть неразлучны.
— Стена, разделяющая наши комнаты, будет скрывать возможную угрозу…
— Угрозы нет, я буду начеку, — пыталась я утихомирить взволнованного клиента.
— Я готов спать на полу, — джентльменский жест журналиста меня не сломил.
— Эдуард Петрович, я вообще не собираюсь спать, ни на кровати, ни на диване. Вы можете быть спокойны.
То ли усталость, то ли мои слова заставили Крапивина сдаться, и он оставил меня в покое. Я все оставшееся до утра время посвятила изучению разоблачающих трудов журналиста. Многостраничные статьи, пестрящие колкостями и обвинениями, сменялись короткими очерками на свободную тему. Поджав ноги, я устроилась в широком кожаном кресле, накрылась пледом, любезно предоставленным мне хозяином дома, и с интересом углубилась в чтение. После нескольких статей у меня сложилось твердое убеждение, что Крапивин — талантливый, но амбициозный журналист, не терпящий никаких возражений. Его правда, как аксиома, не нуждается в доказательствах и осуждениях, она просто есть, и с ней надо соглашаться.
Крапивин был прав, почти все его «подопечные», подвергшиеся публичному осуждению, могли жаждать мести. Но, выделяя круг подозреваемых, я в первую очередь основывалась на том, что люди, угрожавшие скандальному журналисту, хорошо оснащены в техническом плане. Установить на телефон такое сложное и дорогое устройство, подавляющее запись разговора, может не каждый. Поэтому нечистого на руку директора овощебазы, педагога-взяточника и подобных им я не стала рассматривать в качестве подозреваемых.
