Вода прибывает. Поначалу постепенно, шаг за шагом, потом, как закипающее молоко, начинает вдруг резко идти вверх – прямое свидетельство того, что Лим уже внес свою лепту. Лодочники у набережной Узы отвязывают чалки плоскодонок и ялов; рыбаки-угреловы вытягивают на берег сети. Товары из магазинов, мебель и всяческую животину перевозят на телегах в более безопасный район по соседству с церковью и рынком. Однако никто не в состоянии спешно переправить туда же ни гранитно-мраморные запасы Майкла Джессопа, ни его же громоздкую камнерезку, и воды потопа поглощают их, таинственным образом умыкнув несколько плит, каждую из которых не смогли бы унести даже два его дюжих работника, и бесследно уничтожив парусиновый навес – коему, в силу самой его временной, от перестановки к перестановке природы, двигаться было не впервой. Да и Питеру Катлеку, хозяину коптильни, тоже не хватает времени на то, чтобы спасти весь свой товар: две-три корзины его медяного цвета угрей неожиданно для себя возвращаются в родную стихию и плывут как умеют, на деревянный этакий манер, по воле течения.
Вода прибывает. Она карабкается шаг за шагом вверх по Водной улице. Здания в нижней ее части, как и ожидалось, уже подтоплены, и то там, то здесь, можно видеть одинокую, хоть и не без вызова, фигуру – по большей части привычную к такого рода катаклизмам – неподвижно, съежившись в комочек, сидящую на крыше. Вода карабкается выше. Она наносит тонну, или около того, грязи в спешно эвакуированный погреб «Веселого шкипера», но не доходит до «Угря и щуки», как не доходит она – к вящей радости или к вящему разочарованию той части населения, для которой наводнения, помимо общей стихийной и разрушительной их природы, суть источник забавы и повод биться об заклад, – и до отмеченного белой краской на цоколе аптеки уровня, сохранившего память о самой высшей на памяти горожан точке подъема вод, каковая отметина помимо интереса чисто исторического имеет самое прямое отношение к масштабу цен на съем недвижимости вверх и вниз по Водной улице.
В Гилдси ни док, ни пивоваренный не пострадали. Потому что братья, в мудрости своей, вложили массу сил и средств в защитные от вечной этой напасти сооружения, и вот теперь хитроумная система доковых шлюзов, заслонок и водоотводов делает свое дело. И не только они, но и два водоотводных канала, выстроенных в 1868 году к северу и к югу от города на общественный счет, но главным образом по настоянию Аткинсонов, с честью проходят свое первое испытание и полностью справляются с задачей. С воздуха (хотя в 1874-м нет еще никаких вертолетов – как нет и теленовостей с панорамными съемками окруженных водою крыш и затопленных автомобилей) Гилдси должен быть, наверное, похож на окруженную рвами крепость, втянувшуюся, как улитка, в раковину, подобравшую юбки повыше, готовую к обороне; низинные окраины уже под водой, пивоваренный и док как два самостоятельных форта, два водоотводных канала выгнуты грязно-коричневой подковой, сбрасывают прибывающую воду в лежащие к западу луга и тем самым возвращают городу его древнейший островной статус.
Но если гилдсеиты вправе гордиться своими оборонными укреплениями, других поводов для радости у них не много. Всякий расположенный в сельской местности город, а к фенлендским городам это относится в первую очередь, прочнейшим образом завязан на своей округе; а новости из близлежащих – близбарахтающихся – деревень приходят самые невеселые. В результате наводнения 1874 года одиннадцать тысяч акров сельскохозяйственных угодий на год выведены из оборота. Двадцать девять человек утонули, восемь пропали без вести. Погибло восемьсот голов крупного рогатого скота и тысяча двести овец. Ущерб, нанесенный жилым строениям, дорогам, мостам, железнодорожному полотну, системе осушения и водооткачки, вообще не поддается учету.
Вот что, однако, ясно как божий день – что река Лим, судоходная артерия и оживленная транспортная магистраль для Аткинсоновых груженных солодом барж, таковою быть перестала, по крайней мере на данный момент. Над лежащими к западу норфолкскими холмами и в самом деле прошли, наверное, самые обильные – злокозненно обильные – дожди. И в результате Лим обнаружил такое пренебрежение к рукотворным своим рубежам и пределам, что отснятая с вертолета панорама обнаружила бы его поднятые дамбами берега, и то через большие промежутки, лишь в качестве темных параллельных линий на поверхности бескрайней водной глади, вроде царапин на зеркале. Хоквелл-Лоуд прорвался в Уош Фен. Под угрозой мост в Эптоне. На шлюзе Аткинсон вода расклинила шлюзовый затор, а железную заслонку, специально предназначенную для того, чтобы сдерживать давление воды, вырвало с корнем и унесло, как черепицу, как школьную грифельную доску, течением – на глазах у смотрителя, которому вместе с семьей пришлось четверо суток провести на чердаке. В Кесслинге перестала существовать судовая развязка; вода врывается в парадное бывшего дома Томаса Аткинсона, и, несмотря на героические усилия тамошнего управляющего, спасшиеся от потопа люди, уже успевшие вдосталь наудивляться, за многие мили от Кесслинга удивленно смотрят, как сорвавшиеся с привязи порожние лихтеры, выставляя напоказ ярко-красные рымы и сине-желтые эмблемы, дрейфуют по воле волн и ветра по-над бывшими пшеничными и картофельными полями.
Однако что еще за повод к удивлению, и к удивлению куда как более серьезному, витает над Кесслингом? Что за тревога, как будто мало царящего вокруг разора и смятения, поселилась в Кесслинг-холле, куда на второе утро после начала дождя, пока по дорогам еще можно было кое-как проехать – на следующее утро после похорон, – перебралось все семейство Аткинсонов, за исключением Артура и его жены: перебралось под воздействием вполне понятной тяги людей, скорбящих по близкой утрате, к уединению и покою – вот только как-то уж слишком спешно?
Потоп спустил со сворки слухи. А слухи гласят, что в ночь на двадцать шестое октября на залитой дождем террасе Кесслинг-холла, среди отмокших урн и каменных ананасов, была замечена женская фигура, одетая по моде пятидесятилетней давности, и что эта фигура стучалась во французские окна вдоль террасы, явственно давая понять, чтобы ее впустили в дом. Доре Аткинсон – единственному очевидцу – в кругу семьи было строго поставлено на вид. Меньше надо на ночь Теннисона читать. И к тому же, как могла Дора, которая даже еще и не родилась в тот год, когда некий роковой удар обрушился на некую голову, как она могла с такой уверенностью утверждать, что пред ней предстал образ бабушки, но только бабушки молодой? Бабушки, которую вчера похоронили .
Однако то обстоятельство, что Дора – чем-то – потрясена, сомнений не вызывает. Ибо та же самая служанка, которая пустила этот слух гулять по миру (хотя совершила она сей грех лишь много лет спустя, когда старик Джордж и старик Элфред оба успели отойти на вполне безопасное расстояние – за гробовую доску), пустила по его следам и еще один. А именно, что, когда в ту ночь Дора добралась-таки до постели, постель-то оказалось не в ее собственной комнате, а в комнате ее кузины, Луизы; а что, всем ведь было известно, что две эти старые девы время от времени, при чрезвычайных и пугающих обстоятельствах – вроде грозы, наводнения и тому подобного, – сворачивались калачиком вдвоем в одной постели, ну прямо как дети.
Слух – он всего лишь слух. Но если слухов несколько и они об одном и том же, а происходят притом из разных источников, уже никак нельзя не обращать на них внимания. В ту же ночь, на двадцать шестое, Джейн Кэзберн, жена причетника из церкви Св. Гуннхильды, видит на погосте женскую фигуру в старинном платье, склонившуюся над могилой Сейры так, словно бы она о чем-то просит. Она ее видит – она уверена, что глаза ее не обманули, – но мужу своему сообщает об этом лишь некоторое время спустя, потому что Уза разлилась, и муж ее, добрый человек, занят там на общественных работах.
