И все мы знаем, чем занимаются французы (семь голов на пиках и груда камня) в день четырнадцатого июля, каждый год.
24
ДЕТСКАЯ ИГРА
Однако же четырнадцатого июля 1940 года французы были не слишком в настроении отмечать день взятия Бастилии, да и нетленную свою победу над тиранией им тоже праздновать не очень-то хотелось. К четырнадцатому июля 1940 года Франция вот уже три недели как лежала под немцами, мигом пришедшими на смену таявшему на глазах сопротивлению. А все потому – и грядущие поколения осуждающе тычут пальчиком, – что этот старый пораженец и предатель маршал Петэн (который причиной катастрофы объявил, ни много ни мало, тлетворный дух Великой революции) продал собственную страну к чертям собачьим; или еще – чтоб не валить все подряд на одного-единственного козла отпущения – потому, что предыдущие недоброй памяти набеги из-за Рейна повышибли из наших бравых, привыкших брать Бастилии французов боевой дух.
В июле 1940-го немецкая армия оккупирует ту самую землю, за которую, с четырнадцатого по восемнадцатый включительно, полтора миллиона французов отдали свои жизни и за которую этот самый Петэн героически сражался под Верденом. В июле 1940-го Гитлер строит – прямо как Наполеон в 1805-м – планы вторжения в Англию. Только для того, чтоб отложить их и отправиться – марш-марш – в Россию. Прямо как Наполеон.
Так кто тут говорил, что история не движется по кругу?
И в том же июле 1940-го, когда Гитлер держал совет с Герингом, а бедные эвакуированные горожане ручейками растекались по фенлендским деревням, становясь мишенью для насмешек местной детворы, Том Крик (будущий учитель истории), Фредди Парр, Питер Бейн, Терри Коу (друзья вышеупомянутого) и Дик Крик, все в разноцветных шерстяных плавках и, за исключением Фредди Парра, с мокрыми волосами и выпачканными илом руками-ногами, заодно с Мэри Меткаф и Ширли Элфорд (разных тонов хлопчатобумажные юбки и блузки, белые гольфы и сандалии), сошлись на берегах Хоквелл-Лоуда, и заняты они делом, вряд ли способным повлиять на смутно погромыхивающие вдалеке всемирно-исторические события – как, собственно, и наоборот.
Все дело в том, что некие неровности, явственно обтянутые шерстяными плавками Тома Крика, Фредди Парра, Питера Бейна и Терри Коу, вызывают любопытство и у Мэри Меткаф, и, хоть и не настолько бесстыдное, у Ширли Элфорд, чьи глаза, в силу достаточно сложных причин, уже успевших между делом подрумянить ей щеки, в буквальном смысле слова не находят себе места, разрываясь меж настоятельною тягой посмотреть и не менее явным желанием отвести взгляд прочь.
А Мери Меткаф говорит: «Ну покажите, покажите нам». (Ритуальные слова в ритуальном противостоянии, и неровности под шерстяною тканью становятся еще заметнее.)
А Фредди Парр говорит: «Сначала вам придется…»
Велосипеды брошены в бурьяне. Заливаются жаворонки. Гудит самолет (нация в состоянии войны). Бутылка виски, пустая более чем наполовину, не без задней мысли угнездилась у Фредди между бедер: минуту назад ее пустили вкруговую, для храбрости. Питер Бейн приложился, Терри Коу приложился, ваш учитель истории приложился, Фредди Парр тоже приложился (и почище прочих), а вот Дик отказался наотрез, и Ширли Элфорд тоже, этак по-девичьи застенчиво; тогда как Мэри Меткаф, словно ей до тонкостей знакомы все нюансы ситуаций, в которых джентльмены угощают дам дурманящими голову напитками, но все ж таки не в силах противостоять неуемному своему любопытству, лихо опрокидывает бутылку только для того, чтобы обжечь кончик языка и выдохнуть, передав бутылку дальше: «Ух!»
А виски этот, надо вам сказать, настоящий, шотландский, украденный через посредство тысячи уловок Фредди у собственного отца. Поскольку эпоха черного рынка и американской контрабанды все еще впереди.
Пахнет спекшаяся грязь, пахнет река, раскаленное синее небо, теплый ветер… Если уж на то пошло, сымпровизирую-ка я теорию: о том, что на плоских ландшафтах, там, где слабеет ток вод, сексуальность выявляет себя с большей готовностью, нежели в лесистых или горных регионах, где природные фаллические вертикали подавляют человеческие, мужские, – или в городах, где тысячи искусственных эрекций (трубы пивоварен, дома-башни) лишают нас животной нашей силы.
Короче говоря, я хотел бы особо подчеркнуть, что (невзирая на доступность и разнообразие противозачаточных средств, на снижение возрастного порога беременности среди школьниц и невзирая на, по всей видимости, более раннее физическое, половое и – ну конечно же, Прайс – даже и умственное созревание нынешней молодежи) у вашего поколения нет монополии…
А эта на провокациях и риске построенная игра возле Хоквелл-Лоуда затевалась уже не в первый раз, но никогда еще не достигала кульминации (как бы вы себе это ни представляли), и мешала ей в том отчасти природная застенчивость участников (чей средний возраст, если не брать в расчет Дика, был равен тринадцати с половиной годам); отчасти же то обстоятельство, что в сей жаркий, в сей пылающий июльский полдень, когда все и впрямь давно уже могло зайти чуть дальше, они стеснялись чужих глаз, то есть глаз моего брата, человека отнюдь не компанейского, в лучшем случае замкнутого, нелюдимого и вообще переносимого с трудом, который прежде в подобных делах участия не принимал. И сказать с уверенностью, как он теперь ко всему этому относится, было попросту невозможно.
«Сначала, – говорит Фредди, – вам придется снять сандалии и гольфы». Каковому требованию Мэри, и даже Ширли Элфорд, подчиняются с легкостью.
Стилизованная пауза: взгляд Мэри застывает на неровностях под нашими трусами, Ширли же возводит очи горе.
«А теперь вам придется снять… – и, не то под воздействием папашиного виски, не то из чистого нетерпения, Фредди решает обойтись без обычного перебора предметов, благодаря которому эта игра имеет свойство никогда не добираться до финальной точки, и проговаривает, явственно и плотоядно сверкнув глазами, – всю свою одежду».
Что обеих тут же повергает в ужас и оцепенение, хотя Ширли цепенеет куда натуральней. Ибо принятая прежде, тщательно регламентированная последовательность стадий – «теперь блузки?», «теперь юбки» – допускала по крайней мере возможность компромисса: чтоб обе стороны держались хоть каких-то рамок, чтоб можно было выдвигать условия («вот до сих, и не дальше») или требовать уступок за уступки («только если вы сперва»), а не то и вообще свести все дело к хихонькам или к обидам. Ибо сама игра, вызванная к жизни взаимным любопытством, несла в себе и элемент противоборства.
«Раньше мы так не играли», – говорит Ширли.
«А теперь играем, – отвечает Фредди и, отхлебнув еще глоток, опускает руку на все еще прикрытый тканью бугорок. – Правила переменились».
Мэри – а за ней, не без колебаний, и Ширли – начинает снимать с себя блузку и юбку. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что смотрит она при этом не на Фредди, Питера Бейна, Терри Коу или там на меня и не на наши пресловутые плавки, а на Дика, который сидит, подобрав колени, на берегу, на самом краешке, этаким немым третейским судией, и смотрит.
