А ближе к концу сентября, пока доселе незаметная беременность Хелен развивается своим чередом, начинают прибывать на грузовике предметы обстановки, домашняя утварь, фамильные ценности и прочего рода имущество – как из бывшего дома Хенри и его усопших между тем родителей, так и из домика, состоявшего когда-то при загородном имении Кесслинг-холл в сторожках. И среди прочего – он приезжает однажды утром сам собой, на заднем сиденье такси, со строжайшим указанием вручить непосредственно миссис Хенри Крик – черный деревянный сундук с медной окантовкой, накрепко запертый и с выведенными на крышке инициалами Э. Р. А. Эрнест знает, что там внутри. И Хелен знает. А вот Хенри остается только гадать.
И именно здесь, в домике при шлюзе, однажды ранним серым мартовским утром, под бдительным доглядом Ады Берри, общей на Хоквелл вместе с Эптоном акушерки, рождается на свет ребенок, которого Эрнест Аткинсон прочила спасители мира.
И рождается с картофельной башкой.
Хотя о том, что он с картофельной башкой и никак не годится в спасители мира, Эрнест Аткинсон никогда не узнает…
Но давайте вернемся немного назад, туда, где райский свет все еще кажется реальным. Хенри Крик, недавно обженившийся и будущий – в скором времени – отец, сидит однажды тихим, подернутым легкой дымкой вечером в самый разгар бабьего лета у своего нового дома, смотрит в шлюз, на линию, где сходятся река и берег, каковая линия отныне есть главный предмет его заботы. Освященный присутствием его прекрасной беременной жены, сей плоский, из горизонта в горизонт, пейзаж не рождает в нем больше жуткого ощущения пустоты, как бывало когда-то, и не успел еще проникнуться тем чувством одиночества и тоски, коим будет чреват в будущем. Завернувшись в ласковый кокон любви к прекрасной этой женщине, он глух также и к сплетням, на которые горазд мир. Потому что он знает, кто такой Эрнест Аткинсон. И – экая, право, невидаль, ребенок, зачатый вне брака, а рожденный в браке. В этой точке пространства и времени Хенри Крик – обладатель самого безоблачного счастья, какого только может сподобиться человек, и это счастье он обрел на фоне общих бед, и это счастье вклинилось меж прошлой и будущей болью…
И тут внезапно он замечает нечто мерцающее, вьющееся в гаснущем вечернем свете над поверхностью реки. Оно движется вниз по течению, к шлюзу, из сумеречной дали и держится дальнего берега. Оно дрожит, оно мигает, оно то над, то под водой, а то мелькает между камышами; кружится, вертится, вспыхивает, дрожит, переблескивает, тускнеет, потом опять становится ярче, скачет, зависает на месте, снует туда-сюда, обрывается вниз и как будто говорит все это время:
«Посмотри-ка на меня – ну что, глядишь во все глаза? Ага, глядишь во все глаза». На долю секунды он принимает будто бы очертания женской фигуры. Потом, дойдя до перегородившей дальний рукав реки заслонки, исчезает бесследно.
Болотный огонек.
Хенри Крик глядит во все глаза, он поражен. Настолько поражен, что забывает: болотный огонек принято считать дурным знаком. Он доверяет своим глазам. Но памяти он доверяет меньше, а потому записывает это свое видение. Он записывает его – еще одно чудо, ко множеству других, о которых он знает наверное, – на последнем листе шлюзового журнала: «26 сентября 1922 года (вечер). Видел болотный огонек».
Это случилось в тот самый день, когда в его дом при шлюзе прибыл черный сундук с медной окантовкой и золотыми инициалами, и Хенри Крик, по жениной указке (вопросов он не задавал – счастливый человек не задает вопросов), втащил его наверх, на чердак.
А за некоторое время до того Эрнест, вероятно, объяснил Хелен, что там, в сундуке, и зачем оно нужно. Он, вероятно, объяснил ей, что, пусть даже она и настояла на своем праве самой объяснить его будущему сыну (Хелен скорее всего не сочла нужным вставить слова «или дочери» или даже слово «внуку») правду о его родителях, но держать человека – не говоря уже о спасителе мира – в неведении относительно такого рода вещей есть ложь и грех не самого последнего разбора; и он хотел бы заранее побеспокоиться, чтобы со временем все должным образом разъяснилось. В этот старый сундук – а сундук сей он брал, будучи совсем еще молодым человеком, с собою в лондонские свои вылазки – он положит письменное свидетельство, адресованное этому, не рожденному пока ребенку, с объяснением истинных обстоятельств его появления на свет. Кроме того, он положит туда свой дневник, который вел не один год, так, чтобы – если подобные вещи способны представлять интерес для Спасителя Мира – ребенок смог получше познакомиться с отцом, с человеком, зачавшим его когда-то. Он переправит ей сундук и ключ; и к восемнадцатому дню рождения – если она так решит – она должна будет отдать их сыну этот ключ.
Есть вероятность, что Хелен могла сказать: «Но ведь ты к тому времени сам будешь…» – и осеклась, вспомнив, что перед нею больной человек. Есть вероятность, что вместо этого она сказала: «Да, но почему же именно сундук?» – имея в виду, что сундук достаточно громоздкий. На что Эрнест вполне мог ответить и даже подмигнуть при этом: «На свой восемнадцатый день рождения наш сын получит еще и дюжину бутылок нашего старого эля. Помнишь – эля, который мы с тобой варили вдвоем…»
И вполне может статься, что именно тогда он с ней и попрощался – не как отец, но как любовник. Потому что они ведь больше не могли видеться снова, наедине, здесь, в сторожке, – разве не так? И вполне может статься, что Хелен, когда она возвращалась обратно в свой домик при шлюзе, плакала. Потому что ребенок у нее во чреве – так ей в ту пору казалось – был от Хенри.
В ночь на двадцать шестое сентября из-под Эрнестова пера вышел документ, адресованный некой проекции сына, с выражением отцовской любви и поздравлений, с отцовской исповедью – отцовским покаянием – и с наказом во что бы то ни стало спасти мир, каковой, видит Бог, нуждается в спасении. Не исключено, что Эрнест, в то самое время, когда он все это писал, отдавал себе отчет в том, что он не в себе – потому что у каждого сумасшедшего сидит внутри маленький такой, но абсолютно нормальный человечек и твердит: «Ты сошел с ума, ты сошел с ума». Однако может так статься, что это уже не играло никакой роли, поскольку к тому времени он успел окончательно удостовериться в том, что мир, который мы привыкли считать реальным и построенным на неких разумных основаниях, в действительности местечко абсурдное и абсолютно фантастическое.
Закончив это письмо к своему сыну-спасителю, он вложил его в конверт, но конверта запечатывать не стал (чтобы Хелен тоже смогла прочесть) и положил вместе с четырьмя синими тетрадями в матерчатом переплете, заключавшими в себе его дневники, в черный сундук. Потом он спустился в погреб сторожки и в несколько приемов вынес наверх двенадцать бутылок пива, которое в те времена, когда его варили и продавали в потребительских целях в 1911 году, было известно под названием эль «Коронация». Каковые, тщательно проложив их мешковиной, он также уложил в сундук. Может быть, раньше, а может быть, только сейчас он добавил к письму следующие слова:
«Р.S. Бутылки: употреблять в случаях крайней необходимости» .
Потом он вывел на конверте: «Первенцу миссис Хенри Крик», завернул конверт и дневники опять же в мешковину, закрыл сундук, запер его и на следующее утро отправил его на дом к дочери вместе с запечатанным конвертом, в коем лежал ключ.
