Я подошел к соседней двери и прислушался. Оттуда доносился легкий храп. Отлично. Мне повезло, что я сразу определил, где спит Густав Иванович. Теперь можно было действовать спокойнее. Но сердце все равно продолжало колотиться в груди, как взбесившийся метроном. На цыпочках я отошел от этой комнаты и тихонько отворил дверь в соседнюю.
Лучом фонарика я стал шарить по темному помещению. Стол, диван, стеллажи с книгами, несколько стульев, монитор, телевизор… Наверное, здесь был кабинет Мендлева. Я закрыл дверь, повернулся и пошел по коридору к первой комнате. Там стояла газовая плитка, холодильник, различная кухонная утварь. Ничего интересного. Но на всякий случай я вошел внутрь и заглянул в холодильник. Он был битком забит продуктами. Почувствовав вдруг сильный голод, я не удержался, отщипнул кусок вареной курицы и начал есть. Потом сделал несколько глотков из початой бутылки вина.
Жанна была права: доктор основательно запасся пищей, словно ему действительно надо было кормить двух, а то и трех человек. Снова выйдя в коридор, я заглянул в соседнюю комнату. Здесь на столе лежали в тарелках остатки ужина, стояла бутылка вина, два бокала. Ну вот, это уже кое-что. Теперь я видел явные доказательства того, что у доктора и в самом деле кто-то живет. Все здесь говорило о том, что ужин был рассчитан на две персоны. Где же тот, второй? Оставалась последняя, третья комната по коридору. Постояв перед дверью в нерешительности, я тихонько открыл ее, крепко сжимая в руке статуэтку Асклепия. Но помещение было пусто…
Я водил лучом фонарика и удивлялся: все стены были увешаны рисунками. Это были портреты мужчин, только мужчин от двадцати до пятидесяти лет, и ни одной женщины. Выполненные карандашом, они были очень живописны. Художник был явным мастером своего дела. Но кто же автор? Неужели сам доктор Мендлев? Тогда можно сказать только одно: какой талант погибает в медицине…
Здесь было, наверное, три десятка рисунков. И некоторые из них (примерно половина) были отмечены крестиками, проставленными в уголках. А потом я остановился как вкопанный: со стены на меня смотрел мой собственный портрет. Это был я – какой-то радостно-оживленный, с застывшей на губах улыбкой, изображенный так умело, словно бы неизвестный художник просто сфотографировал меня. И в уголке не было никакого крестика. Когда и кто нарисовал меня здесь? Или это было в другом месте? Но зачем, кому это понадобилось? Я стоял, задумавшись, теряясь в догадках, пока в комнате неожиданно не зажегся свет.
– Вы уже чувствуете себя лучше? – услышал я голос доктора.
– Да… значительно, – промямлил я, оборачиваясь. – Как-то само собой прошло… Вот что значат одни лишь прикосновения ваших рук.
– И часто у вас бывают такие приступы? – насмешливо спросил Густав Иванович. – Положите Асклепия.
– В полнолуние, – ответил я, кладя на мраморный столик статуэтку. – А может быть, лекарство подействовало.
– Я дал вам таблетку плацебо. Она безвредна. В таком случае вам лучше покинуть мой дом. Надеюсь, вы найдете дорогу обратно?
– Чьи это рисунки, Густав Иванович?
– Уходите, – решительно произнес доктор.
– А кто у вас еще живет? – впрямую спросил я, ожидая, что мне сейчас все-таки придется воспользоваться бронзовым Асклепием, поскольку у доктора на лице появилось такое выражение, будто он готов броситься на меня.
– Немедленно уходите, – грозно повторил он. – Иначе вам придется иметь дело с моей овчаркой.
– Ладно, – ответил я, чувствуя, что зашел уже достаточно далеко. – Спасибо за гостеприимство. Но будьте уверены, что вот этот человек в вашей галерее, – и я указал на свой собственный портрет, – сделает все, чтобы раскрыть вашу тайну.
Глава 7. Неожиданное послание
Я не успел отойти от калитки доктора Мендлева и на десяток метров, как из-за дерева кто-то выскользнул и ухватил меня за локоть.
– Тсс! Не дергайся, это я, – прошептал Комочков. – Я нарочно остался, чтобы подождать: а вдруг тебя начнут убивать?
– И что бы ты тогда стал делать?
– Побежал бы им помогать. Удалось что-нибудь выяснить?
– Я засветился. Доктор Мендлев оказался хитрее, чем мы думали. Он меня выгнал.
И я рассказал Комочкову о том, что произошло в доме, а особенно – об этой странной галерее с портретами. Более всего меня озадачил мой собственный портрет.
– Не думаю, чтобы все это нарисовал сам доктор, – сказал я. – Если бы он был таким заядлым художником-любителем, то наверняка в комнате висело бы много портретов жителей поселка. Да и здесь знали бы о его увлечении. И вообще, с какой стати я попал в его галерею?
– А тебе не кажется, что крестиком отмечены те, кого уже нет в живых? – высказал здравое предположение Комочков. – У меня лично возникает именно такая ассоциация. А то, что ты не обнаружил там неизвестного сожителя Мендлева, так это еще ни о чем не говорит. Этот человек мог находиться в комнате самого доктора. Ведь ты туда не заглядывал? Или еще где-нибудь, в потайном укрытии. Странно, что тебя вообще выпустили живым.
– Ничего странного. Просто я узнал его тайну не до конца. Подумаешь, увидел рисунки! Это не криминал. Да и нельзя было меня убивать, ведь ты-то был свидетелем, что я остаюсь в доме на ночь.
– Как же нам снова пробраться туда?
– Придумаем что-нибудь другое…
Мы вернулись к себе и разошлись по своим комнатам, но я долго не мог уснуть, ворочался, кашлял, отрывал голову от подушки и всматривался в лунную ночь за окном. Я вспоминал свое лицо на портрете, изображенное так умело, что оно казалось живым. Ни разу в жизни я не позировал ни одному художнику, тем более здесь. Человек, сумевший так меня нарисовать, был очень талантлив, если не сказать больше… Гениален. Нет, им не мог быть провинциальный врач, похожий на сушеную сливу, с его немецкой педантичностью и склонностью к точным наукам. В художнике жила душа поэта, стремящаяся к безумному полету. Он был явно не от мира сего, поскольку сумел схватить мой образ по памяти. А может быть, на портрете был изображен мой двойник?.. Опять это загадочное существо, которое я уже мельком видел в замке Намцевича.
Мне совсем расхотелось спать, и я начал расхаживать по комнате. Эти мои шаги, наверное, услышала Милена, которая отворила дверь и тихо ступила внутрь. Она была босиком, в короткой ночной рубашке, с распущенными волосами и каким-то странным выражением глаз – широко раскрытых, в которых мерцал огонек моей свечи. Она словно бы ничего не видела, но шла прямо ко мне. И ее бледное лицо было бесстрастно, как гипсовая маска.
Протянув руку, она коснулась моей щеки, а я, холодея от охватившего меня ужаса, не мог вымолвить ни слова. Я не понимал, что с ней происходит? Да и она ли это вообще? Пальцы ее были совершенно ледяные, словно принадлежали мертвецу. Я чувствовал, что еще немного, и из моего горла вырвется страшный крик.
– Где ты? – прошептала она. – Я не вижу. Ты здесь? Почему ты молчишь?
