Так прошло три года. И вдруг все это кончилось. Поисповедуется Митя, и никакого эффекта. Так же идет по земле, как обычно. Решил Митя, что дело в батюшке — батюшку поменял. Стало еще хуже. Потом подумал, может, каюсь я недостаточно, стал внимательнее смотреть на себя и каяться стараться еще искреннее. Все равно. Все также.
Тогда Митя поступил в летное училище и с отличием его окончил. Он давно уже не ходит в церковь, но каждый раз когда летит над ночной землей, вспоминает свою далекую юность, чувство невесомости и веселья, улыбается и крестится в ночное небо. Напарник давно к этому привык.
Братец Иванушка
Одна художница любила русское-народное. Она специально ездила на «уазике» со знакомыми реставраторами в дальние заброшенные деревни, заходила в полуразвалившиеся избы, забиралась на чердаки — и чего только не находила. Сломанную прялку, цветной плетеный половичок, чугунный горшок, заржавевший серп, рваное лоскутное одеяло. Все это художница потом реставрировала, чистила, подшивала. Однажды ей приглянулся деревянный буфет — весь истертый, ветхий, зато XIX века, с резьбой. В другой раз обеденный стол, без резьбы, зато крепкий. Друзья-реставраторы художнице сочувствовали, понимали, что, если не спасти хоть что-то, все это добро так и сгинет, а потому покорно грузили в «уазик» ее находки и везли их художнице на дачу, в ее дачный домик. Постепенно этот домик превратился в настоящую крестьянскую избу. Голый деревенский стол, старый буфет, тертые половички, на кровати лоскутное одеяло, возле печи — горшок, деревянное иссохшее корыто с щелями. К тому же художница эта была большая мастерица. В основном, конечно, она писала картины (которые, кстати, пользовались большим успехом, висели в нескольких крупных музеях мира и продавались за весьма внушительные суммы), но еще занималась вышиванием и керамикой, лепила на гончарном круге тарелки и чашки, а потом сама их раскрашивала, все в том же простеньком народном духе — ягодки, листки, кружочки.
Художница была, разумеется, верующей. И однажды решила, что пора бы ее избушку освятить. Пригласила для этого местного батюшку — рядом с дачей как раз располагалась церковь. Приготовила художница обильный обед, напекла пирогов, все помыла, почистила, ждет батюшку. Батюшка, отец Василий, уже старый, сгорбленный, седой, вскоре пришел. Отставил в сторону палочку, достал епитрахиль, почитал молитвы, покропил святой водицей и первый, и второй этаж, собрался идти. Художница, понятно, просит его остаться на обед, закусить чем Бог послал, протягивает ему щедрое пожертвование в конвертике. А батюшка и есть не хочет, и от пожертвования отказывается наотрез. Очень, конечно, смиренно, с поклонами да прощениями, но так и ушел, не пообедавши и не приняв за труды ни копейки. Огорчилась художница, но что тут сделаешь — пообедала приготовленным праздничным обедом, им же вечером и поужинала. А наутро поехала на велосипеде на службу — как раз было воскресенье.
Отслужил отец Василий литургию, держит для целования крест. Подходит в порядке общей очереди и наша художница, прикладывается ко кресту, а отец Василий останавливает ее и протягивает ей что-то завернутое в бумажку. Вот тебе, мол, бумажка. Развернешь дома. Что ж, думает художница, ладно. Села на велосипед и поехала обратно в свой этнографический рай. Приезжает, разворачивает. Батюшки! В бумажке-то 500 рублей.
Что бы это могло значить? И вдруг ее осенило: отец Василий, увидев, что буфет у нее совсем старый, на столе нет даже скатерти, на кровать наброшено лоскутное одеяло, решил, что художница — женщина очень бедная. Вот ведь даже вместо нормального тазика — корыто со щелями, вместо посуды — какие-то самоделки. На полу ни одного ковра — только какая-то ветошь.
И сердобольный батюшка решил хоть немного поддержать ее в ее бедности.
Пень
Одна девушка сильно увлеклась своим духовным отцом. Ходила на все службы, на которых он служил, внимательно слушала все его проповеди и записывала их на диктофон, чтобы потом еще раз послушать дома. Исповедовалась каждую неделю и старалась жить так, как скажет ей батюшка, то есть находиться у него в послушании. Несколько лет все продолжалось прекрасно, пока вдруг не начались прокруты. Все вроде шло по-прежнему, так же девушка исповедовалась и так же слушала проповеди, но проповеди ей стали казаться скучны, а после исповеди она не находила в сердце перемен, как это бывало прежде. Тогда девушка стала молиться Богу, чтобы он вразумил ее, в чем же дело. Может быть, надо усилить пост? И вскоре она увидела во сне свою родную церковь, в которую обычно ходила. Только в углу, на том самом месте, где обычно исповедовал батюшка, рос высокий, насквозь трухлявый пень. По пню бегали рыжие муравьи. Люди подходили по очереди и исповедовались пню. В страхе девушка проснулась.
И поехала за толкованием в Лавру. Старец же сказал ей: «Детка, твой сон в руку. Только батюшка тут ни при чем. Трухлявый пень вырос в собственной твоей душе. И лучше тебе будет вовсе оставить своего авву, потому что слишком много человеческого примешалось к духовному. Вернее будет начать снова, в другом храме и с другим отцом. Смотри же, чадо! Впредь лучше наблюдай за собой».
Прозорливец
Леня Андреев стал наркоманом. Стал он им незаметно и долгое время не знал, что он настоящий наркоман. Кололся он героином, но еще чаще винтом, его близкий друг был отличным варщиком и Леню тоже потихоньку учил своему ремеслу. Ну, кололся и кололся. Кто сейчас не колется? Всё равно ведь Леня захаживал в свой химико-технологический, сдавал и пересдавал сессии, только раз в неделю заезжал к другу. Но потом друг уехал по делам в другой город, и тут Леня понял, что подсел и ждать не может ни часа. Он сразу же позвонил другу друга, и тот ему помог. Вместе поехали на точку, затоварились и сварили винта. Потом старый друг вернулся, и все пошло по-прежнему. Только чаще Леня стал к нему заезжать — все равно он уже наркоман, так что можно и почаще, и это будет даже честней.
Но однажды Леню, когда он пребывал под винтом в полной отключке, посетило видение. Видение было очень страшное, Леня кричал, плакал, просил его отпустить. Что он там видел, он так и не рассказал, но когда пришел в себя, как-то изменился в лице и первый раз в жизни пошел в церковь.
Там ему объяснили, что наркотики — гиблое дело, надо бросать. Только бросить-то — как? Ладно ломки, но тогда ж придется цель жизни себе какую-то придумывать, только где ж ее взять? А без цели Леня жить не мог. Ему опять объяснили, в спецгруппе для наркоманов при храме, в которую он начал ходить, что цель жизни — спасение души. Но Леню и это не канало. Какое такое спасение души? Ну, значит, приближаться ко Христу, убеляться, очищать душу от страстей. А все равно не канало.
И Леня уже подумывал, не бросить ли этот кружок «умелые руки», но новые знакомцы из антинаркоманского кружка его уже зацепили и говорят: «Бросай, конечно, только перед этим сходи к отцу Владимиру, он мужик крутой, тебе понравится». — «Не хочу я ни к какому отцу Владимиру, — говорит им Леня, который тоже был не так прост. — А хочу я снова винта». Но только он сказал это, как тут же переменился в лице: вспомнил видение. И пошел к отцу Владимиру, потому что чувствует, по уши уже ввяз в это дело, антинаркоманское, и деваться все равно некуда.
