Через три года научный мир пережил небольшое потрясение. Аня написала кандидатскую диссертацию «Поэтика современного прихрамового фольклора в социокультурном аспекте».
Все, что она видела и слышала в монастырях и общинах, было использовано в диссертации. Прихрамовые девушки, писала Аня, обязательно должны говорить особым тихим голосом, опустив глаза долу, — это символизирует смирение и кротость. Прихрамовым юношам лучше носить длинные волосы, желательно завязанные сзади в узел, говорить печально, глухо, иметь некоторую воспаленность во взоре — подчеркивает внутреннее горение, строгость подвигов, возможно, бессонные ночи. Креститься нужно повсюду, на улице и в кафе, ничего не стесняясь. При этом очень бояться конца света. Аня подробно описывала, когда и при каких обстоятельствах слышала разные предсказания о мировой катастрофе и конце света и как сроки все откладывались и откладывались, как прихрамовые люди, не исключая и Иоанна Кронштадтского, недолюбливают жидов, зато обожают Русь святую, как ждут не дождутся царя-спасителя, вспомнила и о том, как не постыдились когда-то опубликовать письма сионских мудрецов. Словом, она собрала в диссер все то, от чего затошнит любого нормального человека. И ликовала. Потому что рецензентом назначили Сергея Пармина. Но Сергей диссертацию очень хвалил — собран уникальный материал, описано неописанное, редкая наблюдательность, исключительная глубина. Аня бросала на Сергея недоуменные взгляды. Диссертацию приняли единогласно.
На банкете Сергей подошел к Аньке, уже слегка подвыпившей, очень веселый, сжал ей локоток и сказал: «Прости. Я был дураком». Вскоре они поженились, Сергей о православии ни слова, а Аня на радостях почти сразу же и крестилась, хотя и по-прежнему недолюбливала юбки. Во время венчания Аня была в белом брючном костюме, венчал молодых один прогрессивный батюшка в центре Москвы. А спустя полгода Аня стала совсем уже верующей, православной, но, конечно, не какой-нибудь там прихрамовой, а просто. В церковь ходит в джинсах, без платка, все в то же прогрессивное место, судя по всему, ждет второго ребенка и уже третий год собирает материнский фольклор.
Женщина трудной судьбы
Одна девушка любила одного батюшку. И не могла без него жить. Казалось бы, за что уж так его любить? Косматый, какой-то пегий, совсем не красивый. Но она знала, за что. Когда-то, когда девушка училась на втором курсе и только начала ходить в церковь, она случайно попала к этому батюшке на исповедь. И покаялась в пьянстве. Накануне она была на дне рождения подружки, и там все надрались как свиньи, сама она выпила не так уж много, но, во-первых, надо же было в чем-то каяться, а во-вторых, все-таки несколько раз за ночь она бегала попить водичку (сушняк!). А наутро отправилась в церковь. Батюшка не сказал ей, что пьянство грех. Он только спросил ее, какие напитки она пила и на чьи они пили деньги. И это девушку потрясло. Никто никогда в жизни не задавал ей таких вопросов. Казалось бы, ну и что, на чьи деньги? Но девушка увидела в этом отеческую заботу. И полюбила батюшку.
Батюшка все это терпел, однако часто повторял ей, что лучший путь для женщины — замужество, рождение детей. Вскоре девушка и в самом деле вышла замуж за доброго, хорошего человека, компьютерщика, родила по очереди троих детей. Но и батюшку не разлюбила, по-прежнему не могла без него жить. И если он надолго уезжал, тосковала. Любила ли она мужа? Она очень любила мужа. Но еще сильней она любила батюшку. Ведь батюшка открывал ей вещи, о которых не ведал ее муж. По крайней мере, никогда ей не рассказывал. И еще батюшка понимал ее душу, а муж говорил только, что у нее замечательные сиськи, и целовал ее в уголки губ. То есть другая на месте девушки просто расплакалась бы от счастья, но девушка, она же давным-давно тетенька, хотела другого. И вот, с одной стороны, у нее был муж, который работал с утра до ночи программистом, кормил семью и за это требовал от нее в общем только одного, а с другой — был батюшка, негромкое пение церковного хора и неземная радость. Но с первой стороны муж. И тетенька от всего этого ужасно устала. Она оставила троих детей — двух, четырех и пяти с половиной лет. Написала вполне идиотскую по содержанию записку, из которой можно было только понять, что она у всех просит прощения. И скрылась в неизвестном направлении.
Спустя два месяца родные разыскали ее в далеком сибирском монастыре, куда ее охотно приняли, потому что монастырь недавно открылся, полупустовал и очень нуждался в рабочей силе. К тому же, она была москвичка, а это почти как если бы монастырь посетил патриарх. Свое семейное положение тетя, разумеется, скрыла. Но вскоре все обнаружилось. Папа тети, уже пожилой и очень ее любивший, приехал в монастырь, встал перед дочкой на колени, говорил о детях, долге материнства и молил вернуться. Мама просто всхлипывала всю дорогу. Муж остался в Москве с детьми. Игуменья, которой небедный папа для подстраховки предварительно вручил благотворительный взнос, тоже отправляла тетеньку домой. Не из-за взноса, разумеется, а потому что мать троих детей должна быть при детях. И мать троих детей вернулась.
Только какая-то полумертвая. Муж ее, конечно, простил, при встрече нежно обнял и даже заплакал. Дети радовались маме так, что другая бы на ее месте сама уже разрыдалась и все поняла. Но напомним — она была не другая, ее звали Татьяна Александровна Пушкарева, и Татьяна Александровна Пушкарева не разрыдалась. Она всех расцеловала, всем улыбнулась — без всяких слез. После этого Таня пошла заниматься запущенным домашним хозяйством, перегладила гору стиранного, но мятого белья, вымыла полы, сварила суп и вишневый компот, пожарила котлеты. Дети ели и даже не баловались за столом, а только смотрели на маму. Как будто солнышко вернулось в дом. И во всех лицах это солнышко сияло, а в Танином нет. Ей расхотелось быть замужем, расхотелось растить детей, тем более возвращаться на работу, а хотелось только одного — жить тайной жизнью духа и чтобы никто не мешал.
Батюшка снова возник на горизонте, увещевал ее и говорил все положенные в таких случаях слова — об ответственности, кресте, Страшном Суде. В ответ Тане хотелось кричать. Но кричать она не стала. Она стала растить детей, слушать про сиськи и ходить по субботам и воскресеньям в церковь. Так прошел год. На следующее лето она исчезла снова. Ее снова нашли, еще быстрее, чем в первый раз, хотя совсем в другом месте, в другом монастыре. Только на этот раз по дороге домой она сбежала. Просто на станции с длинной остановкой не вернулась в вагон. Без денег, безо всего. Когда ее все-таки поймали и привезли домой, детей она не узнала, мужа тоже, а вместо этого встала в коридоре на четвереньки и залаяла. Дети засмеялись, а взрослые отвезли Таню в сумасшедший дом. В сумасшедшем доме ее долго лечили, делали уколы, вели с нею психотерапевтические беседы, и она в общем пришла в себя. Но с тех пор была уже малость странненькой, в семью так и не вернулась, поселилась при церкви (той самой, где служил ее батюшка), в крошечной комнатке без окон, стала уборщицей, все время что-то тихо бормотала про себя, иногда как-то жалко поскуливала. Хотя полы мыла очень чисто, и подсвечники у нее блестели.
Бывший Танин муж нашел детям другую мать. Старшие помнили и прежнюю маму, сначала спрашивали, но им сказали, что мама превратилась в собачку и живет теперь далеко-далеко, а вместо себя прислала новую маму, очень добрую. Новая и правда была хорошая, дети быстро ее полюбили, вскоре у них родился новый братик. Так прошел двадцать один год. Таня сильно сгорбилась, смотрела в землю, по-прежнему бормотала, по ночам из комнатки был слышен тихий плач.
