И опять никак не встречался никто подходящий, уже я вышел из этого парка, пошел по дворам и вот увидел двух мужиков. Один помоложе, другой пожилой, оба усатые, черные, похоже, продавцы с рынка, у нас тут рядом, они сидели на картонке, что-то ели из бумажных тарелок и запивали из пластмассовой бутыли вроде бы пивом. Но рядом стояла уже отставленная бутылка водки. Я подошел и сказал: «Гнать вас из Москвы поганой метлой! Что мусорите?» И пнул бутылку ногой. Она покатилась по асфальту, и старший, тот что потолще и попротивней, тут же вскочил, глаза у него загорелись. А молодой начал подниматься нехотя, ему явно хотелось сначала доесть. Я приготовился к бою. Как вдруг молодой крикнул: «Патруль!» Я оглянулся: во двор въехал милицейский «уазик» с открытыми окнами и направился прямо к нам. Мужики быстренько рванули в сторону, прошли двор насквозь и ушли в подворотню. Может, у них с этими ментами были свои дела. А я не стал никуда бежать, тихо побрел по двору, не прячась, прямо навстречу «уазику». Краснорожий мент, сидевший с моей стороны у окна, оглядел меня с головы до ног, «уазик» медленно проехал мимо. И я вспомнил Каина, которого никто не мог убить, потому что на нем была печать, и Господь не позволял никому его убивать. И мне Каина стало жалко.
Голова кружилась, я уже еле шел. И понял, что с утра не съел ни крошки. Только пил воду. А был уже почти вечер. Пошел к рынку, купил себе четыре хот-дога и все их тут же съел. Господи, прости меня, грешного и обжору. Батюшка! Как хорошо, что вы вернулись, может быть, вы поможете мне по-настоящему покаяться и принести плоды покаяния? А ящик этот гадкий разбить. Очень прошу молитв. Грешный Василий.
ОТПУСТ
Христос Воскресе
А кончилось все, как вообще никто не ждал.
Матушка Анна с сестрами вымыли полы, почистили подсвечники так, что они сияли, как солнца, расставили красные свечи, принесли из просфорни мешок еще теплых просфор. Отец Антипа привез из своего сада охапки белых роз и лилий, сестры украсили ими иконы. Запах свежеиспеченного хлеба мешался с тонким цветочным благоуханием, за окном накрапывал дождик, свежесть и сырость врывалась в распахнутые окна. Сестры собрались на левом клиросе, разложили по аналоям книги, расселись по лавочкам, кто-то дремал, положив голову на плечо подруге, кто-то читал молитвослов, мать Георгия листала толстую Цветную триодь.
Первой потянулась молодежь — отец Феопрепий, нечесаный и весь в каких-то перьях, видно, опять во что-то играл, высоченный отец Доримедонт, сдержанно и стеснительно рыгавший, отец Иаков с перевязанной рукой (упал, когда слезал с дерева), все время ежившийся отец Иегудил — постиранная к празднику ряса так и не просохла до конца. За ними вбрели сонные отец Гаврюша и инок Степаненко (две ночи подряд смотрели по видику боевики), оба озирались вокруг с явной печалью на лицах... Батюшки встали на правом клиросе, тут же начали щипаться и колоть друг друга специально захваченными щепками, но тут в храм вошла новая группа монахов с отцом Митрофаном во главе. Молодежь сразу же присмирела, подобралась, попрятала щепки в рясы и вытянулась в струну. Слух о том, что отец Митрофан невзирая на лица давал подзатыльники тем, кто шумел и неблагоговейно вел себя в церкви, был всем хорошо известен. Отец Митрофан оставил своих вышколенных подопечных на клиросе, а сам широким шагом вошел в алтарь.
Федя-столяр, в прошлом артист драматического театра, внес в храм деревянные с резными ножками лавки — сначала одну, потом еще две. На первую тут же тихо присела пожилая женщина в черном платке с серебристой бахромою и дамской сумочкой в руках — Федина мама. Тут прямо к ящику со свечками просеменила писательница в очках, с заплаканными глазами, и, взяв карандашик, начала писать длинную записку «О здравии», батюшка-супермен, стоявший за прилавком, принимая записку, подмигнул ей и даже как будто что-то негромко пропел. Девушка повеселела, утерла глаза белым платочком и встала неподалеку, чтобы иногда взглядывать на развеселившего ее батюшку и укрепляться духом.
Вошла матушка Феодосия и придержала дверь, чтобы шедший за ней отец Аверкий снова не ушиб свой старческий лобик. Явились еще несколько неведомых старцев и тихим ручьем пролились в алтарь, за ними въехал в инвалидной коляске Дубовичок, вошел краснощекий Миша с веревочкой грибов через плечо и бидоном парного молока, который тут же поставил на табуретку возле кануна; туда же Миша сложил и грибы. Потом потянулись вдруг хорошие люди, батюшка-атеист, батюшка-пьяница, батюшка-клептоман... Все они шли с опущенными головами и встали у самых дверей, не смея двинуться дальше. За ними две сестры ввели игуменью Раису, тоже какую-то понурую.
Вдруг в церковном дворе появился старичок в шляпе и сером плащике, сиявший лицом и ясной тишиною, его вели под руки какие-то люди. Батюшка был погружен в себя и вместе с тем как будто видел все, что происходит. Его ввели в церковь, он снял шляпу, перекрестился и, поблагодарив попутчиков, тихо пошел в алтарь. Все, кто стоял в храме, замерли: будто светлая дорожка выстилалась за ним, только сестры матушки Анны на клиросе не растерялись и, быстро поднявшись с лавок, попросили у батюшки благословения. Батюшка улыбнулся, взглянул на всех, но опять каждой показалось, что именно ей он улыбнулся и на нее одну взглянул, и благословил их общим благословением, а когда сестры подняли головы, батюшки уже не было, только алтарная дверь чуть качнулась. Писательница тут же начала утирать глаза. Это был, конечно, отец Тихон. Следом пришли блаженные — Любушка, что-то неясно бормочущая и пишущая на ладони, бомж Гриша с последним томом «Поттера» под мышкой, седая молчаливая Таня, в прошлом мать троих детей.
Легко и стремительно промчался отец Николай с острова, никто и глазом моргнуть не успел, а он уже очутился в алтаре. За ним ввели маленького и крепкого отца Павла-кормильца, в очках, перевязанных веревочкой, похожего на большой лесной гриб, до амвона его довела келейница и какой-то крепкий юноша, а там уж подхватили под руки отец Митрофан и отец Артемий. Как оказались в храме второй отец Павел с Груней, никто не заметил, только и он тоже был уже в алтаре, а Груня стояла возле сестер матушки Анны.
Внезапно раздался шум, возня: это посыпались дети — при каждой маме по четыре, пять, шесть штук, и все такие шустрые, бойкие — стриженые мальчики в белых рубашечках, разновозрастные девочки в красных платочках. Вскоре в дверях возникли и папы, закрывавшие во дворе машины, дети вмиг присмирели, даже груднички прижались к материнским грудям и погрузились было в сон, как вдруг послышалось громкое тарахтенье, стекла в окнах зазвенели — батюшка-бизнесмен спускался в церковный дворик на личном вертолете. Вертолет завис над церковью, из него выдвинулась лесенка, батюшка ловко спустился по ней прямо к церковным дверям, махнул летчику рукой, вертолет тут же поднялся в воздух, развернулся и улетел. А батюшка натянул рясу и легким, энергичным шагом вошел в храм. Завозившиеся младенцы снова стихли и уже не слышали, что следом, подволакивая ногу в прохудившемся ботинке, вошел батюшка-неумеха с безмолвной матушкой под ручку.
Тут повалили и парочки: Коля с Олей, Петя с Людой, Женя с Васей, Настя Трофимова с Робом, Славик со своей красавицей Сонечкой, Сергей с Аней, ощупывавшей прицепленный к поясу портативный диктофончик, Таня и Гриша с рюкзаком за плечами — и все такие молодые, веселые, бодрые. Пружинистой походкой прошли улыбчивые батюшки-американцы, оба владыки, отец Михаил и отец Валерий, с матушками и нарядными детьми. Девочки в шляпках, мальчики в костюмчиках-тройках — одно слово, Америка. Леня Коротков явился в дед-морозовском красном колпачке, но смущенно его стянул. Дьякон Григорий, бормоча «я скажу это начерно, шепотом, потому что еще не пора», прошел вперед, к амвону, где его нагнал отец Мисаил, остановил и ответил ему медленно и серьезно: «Забываем мы часто о том, что счастливое небохранилище — раздвижной и прижизненный дом». Совершенно поняв друг друга, оба отправились в алтарь.
