— Пойдем, — сказал он.
— Куда?
— Со мной.
— Зачем?
— Потому что надо.
Она немного подождала, потом с подозрением спросила:
— Куда ты идешь?
Он безразлично показал на долину и ответил:
— Вон туда.
— В город?
— Дальше.
— Не пойду.
— Надо.
— Нет.
Он поднял ее палку и протянул ей.
— Завтра, — сказала она.
— Сейчас.
— Хочу спать, — сказала она, опускаясь на свою кучу тряпок.
— Хорошо. Я подожду снаружи, — ответил он и вышел.
Старуха заснула сразу. Ей снилось, что город — очень большой. Он все тянется и тянется, и его улицы полны людей в новой одежде. У церкви высокая башня, и колокола все время звонят. Целый день на улицах ее окружали люди. Она не знала, сыновья они ей все или нет. У некоторых она спрашивала: «Вы мои сыновья?» Те не могли ей ничего ответить, но она решила, что если бы могли, сказали бы: «Да». Потом, когда пришла ночь, старуха нашла дом с открытой дверью. Внутри горел свет, и в углу сидели какие-то женщины. Когда она вошла, женщины встали и сказали: «У тебя здесь комната». Ей не хотелось смотреть, но они подталкивали ее, пока она не очутилась внутри, и они закрыли дверь. Она была маленькой девочкой и плакала. Снаружи церковные колокола звонили очень громко, и ей казалось, что ими наполнено все небо. Высоко над головой в стене была дыра. Сквозь нее она видела звезды, и в комнату от них попадало немного света. Из тростника, служившего потолком, выполз скорпион. Он медленно спускался к ней по стене. Она перестала плакать и следила за ним. Хвост скорпиона изгибался над его спиной и покачивался из стороны в сторону. Она быстро осмотрелась — чем бы его смахнуть. Поскольку в комнате ничего больше не было, пришлось рукой. Но двигалась она медленно, и скорпион схватил ее за палец своими клешнями, очень крепко, никак не хотел отрываться, хотя она размахивала рукой изо всех сил. Потом она поняла, что он ее не ужалит. Ее пронзило огромным счастьем. Она поднесла палец к губам, чтобы поцеловать скорпиона. Колокола смолкли. Медленно, даруя покой, скорпион переполз ей в рот. Она ощупала его твердый панцирь, его крохотные лапки, льнувшие к губам и языку. Медленно он прополз в горло и стал принадлежать ей. Она проснулась и позвала.
Сын ответил:
— Что?
— Я готова.
— Так скоро?
Он стоял снаружи, а она прошла под пологом воды, опираясь на палку. Потом, держась чуть впереди, двинулся к тропе.
— Дождь будет, — сказал сын.
— Далеко идти?
— Три дня, — ответил он, посмотрев на ее старые ноги.
Она кивнула. И тут заметила сидящего на камне старика. У него было очень изумленное лицо, будто только что случилось чудо. Он смотрел на старуху, и челюсть его отвисла. Когда они поравнялись с камнем, он еще пристальнее всмотрелся в ее лицо. Старуха сделала вид, что не замечает его. Тщательно выбирая, куда ступить на каменистой тропе вниз, они услышали за спиной слабый старческий голос — его донесло ветром:
— До свидания.
— Кто это? — спросил сын.
— Я не знаю.
Сын злобно оглянулся на нее:
— Лжешь, — сказал он.
(1948)
перевод: Максим Немцов
Под небом
В стороне от моря на сухой прибрежной равнине лежал город — неприкрытый, он раскинулся под огромным высоким небом. Люди, жившие снаружи в деревнях, и даже некоторые образованные горожане называли город «Преисподней», поскольку нигде в округе не было так жарко. Ни одно место в окрестностях не было таким пыльным и лишенным тени; казалось, облака над ним стараются взмыть как можно выше. На много миль в вышине и во все стороны нависали они своим весом, дальние и недвижные. Весной по ночам из одной тучи в другую то и дело перескакивала молния, открывая между ними внезапные дали. Если в такие минуты кто-то поднимал глаза, он замечал, пораженный, как открываются самые укромные уголки небес, куда отступили другие тучи. Но люди в городе редко задирали головы. Они знали, в какое время года придут дожди, и не было нужды оглядывать эти безмерные дали, определяя, какой будет день. Если ветер дул изо всех сил пару недель, так что пыль заполняла широкие пустынные улицы, а молнии с каждой ночью становились все ярче, пока наконец не рокотал гром, можно было сказать наверняка: вскоре хлынет вода.
Раз в год, когда в небе сверкали молнии, Хасинто покидал деревушку в горах и спускался в город, неся с собой вещи, которые его семья смастерила после его прежнего похода. Два дня пешком по сьерре, где прохладно; на третий день дорога шла через жаркие земли, и вот этот день он предпочитал, ибо дорога выравнивалась и он мог идти быстрее, обогнав остальных. Он был более рослый и гордый, чем они, и отказывался сгибаться, как они, осиливая подъемы и спуски. В горах он изо всех сил старался не отстать от них, а на равнине широко шагал впереди и порой приходил на рынок до заката.
Теперь он стоял на главной площади с бумажным кулечком в руке. Он пришел днем раньше. Не уселся в переулке у фонтана обсуждать торговлю с односельчанами, а пошел в городской сад и сел на бетонную скамью с цифрами «1936». Оглядел аллею — туда и сюда. Никто не обращал на него внимания. Он был бос, так что мальчишки — чистильщики обуви — проходили мимо.
Разорвав бумажный пакет, он высыпал на левую ладонь сухие листья. Правой рукой выбрал черные круглые зернышки и выбросил. Затем размял листья и медленно свернул из них пять тоненьких сигарет. Полчаса он больше ни о чем не думал.
Голос позади него произнес:
— Очень мило.
Он поднял голову. Там стоял горожанин; прежде он его не встречал, так что ничего не ответил.
— Все себе? — спросил тот шелковистым городским голосом, которому Хасинто научился не доверять.
— Я купил. Я сделал, — сказал Хасинто.
— Но я тоже люблю грифы, — улыбнулся незнакомец. Одет он был бедно, и зубы у него были черные.
Хасинто накрыл сигареты на скамье широкой ладонью. Незнакомец показал на солдата, спавшего на другой скамье у железной эстрады.
— Он хочет одну, и я — одну. Ты бы осторожнее. Теперь за хранение марихуаны три месяца дают. Неужто не знаешь?
— Нет, — ответил Хасинто. — Не знаю. — И неохотно протянул две сигареты. Мужчина взял их.
— Пока, — сказал он.
Хасинто в ярости встал и с тремя сигаретами в руке вышел на площадь, затем — на длинную улицу к вокзалу. Вскоре должен быть дневной поезд с севера. Порой с него сходили безумцы — лишь за то, что им до города несли узел, они давали человеку достаточно денег, чтобы два раза можно было плотно поесть. За депо лежало кладбище, куда железнодорожники ходили курить траву. Хасинто помнил это по прошлому году; он встретил там одного контролера, который повел его знакомиться с девчонкой. Та оказалась уродкой — одна половина лица была крапчатой, багрово-синей.
