Мне казалось, что жизнь снаружи — такая же, как внутри. Всегда есть кто-то, и он не дает людям делать, что им хочется. Я улыбнулась, подумав, что когда сама еще была внутри, мне все казалось совсем наоборот. Возможно, то, что нам хочется, — не правильно, но почему решать всегда должны они? Сидя на откосе и выдергивая из земли свежие травинки, я начала об этом размышлять. И решила: на этот раз я сама буду решать, что правильно, — и делать так.
Довольно скоро подъехало несколько карет «скорой помощи». Это за нами — за всеми, кто сидел на откосе, и за теми, кто лежал вокруг на носилках и пальто. Не знаю, почему, ведь им не было больно. Или было. Когда многим людям вместе больно, они вряд ли станут из-за этого поднимать шум — наверное, потому, что никто не слушает. Мне, разумеется, совсем не было больно. Я могла бы это любому сказать, если бы меня спросили. Но меня никто не спросил. У меня спросили только адрес, и я дала им адрес сестры, потому что до нее ехать всего полчаса. А кроме этого, я довольно долго у нее жила, пока не уехала, только это было много лет назад, наверное. Увезли нас всех вместе, некоторые лежали в каретах «скорой помощи», а остальные сидели на неудобной скамейке в той машине, где не было кровати. Женщина рядом со мной наверняка была иностранкой: она стонала, как маленькая, но ни единой капельки крови я на ней нигде не заметила. По дороге я очень внимательно всю ее осмотрела, но ей, казалось, это не понравилось, и она отвернулась в другую сторону, плача по-прежнему. Когда нас довезли до больницы, то всех ввели внутрь и осмотрели. Про меня они просто сказали: «Шок», — и еще раз спросили, где я живу. Я сказала им тот же адрес, что и раньше, и вскоре меня вывели снова и посадили на переднее сиденье какого-то фургона, между шофером и еще одним человеком — санитаром, наверное. Оба они говорили со мной о погоде, но я не дурочка, чтобы меня можно было так легко подловить. Я-то знаю, как самая простая тема может внезапно извернуться и придушить тебя, когда считаешь, что уже в безопасности. «Она умерла», — один раз сказала я, на полпути между двумя городками. «Может, и нет, может, и нет», — ответил шофер, как будто разговаривал с ребенком. Почти все время я ехала, опустив голову, но сосчитать автозаправки по пути удалось.
Когда мы приехали к дому моей сестры, шофер вышел и позвонил в дверь. Я совсем забыла, что улица такая безобразная. Дома выстроили друг напротив друга, все одинаковые, между ними — только узкая цементная дорожка. И каждый дом — на несколько футов ниже соседнего, поэтому весь длинный ряд выглядел, как огромный лестничный пролет. Детям, очевидно, разрешалось бегать без присмотра по всем дворам, а травы видно нигде не было, одна грязь.
Дверь открыла моя сестра. Они с шофером перекинулись парой слов, и я увидела, как она вдруг очень встревожилась. Она подошла к машине и, нагнувшись, заглянула внутрь. У нее были новые очки, толще, чем прежде. Казалось, она не смотрит на меня. Вместо этого она спросила шофера: «А вы уверены, что с нею все хорошо?»
«Абсолютно, — ответил тот. — Я бы вам сказал, если было бы плохо. Ее всю в больнице только что осмотрели. Это просто шок. Хорошо отдохнуть — и все пройдет». Санитар вышел, помог мне вылезти и подняться по ступенькам, хоть я и сама бы прекрасно справилась. Я заметила, что сестра все время поглядывает на меня краем глаза — как и раньше. Стоя на крыльце, я услышала, как она прошептала санитару: «А мне кажется, она еще не очень хорошо выглядит». Тот похлопал ее по руке и сказал: «С нею все будет отлично. Только не давайте ей волноваться».
«Мне всегда так говорили, — пожаловалась она. — А она волнуется, и всё».
Санитар сел в машину. «Ее даже не задело, женщина». Он хлопнул дверцей.
«Задело!» — воскликнула моя сестра, наблюдая, как машина отъезжает. Она провожала ее взглядом, пока та не заехала на холм и не скрылась из виду. А я по-прежнему смотрела в настил крыльца, поскольку точно не знала, что случится дальше. Я часто чувствую, когда что-то должно произойти, а когда я это чувствую, то стараюсь совсем не шевелиться — пусть происходит. Никакого смысла об этом думать или пытаться остановить. В тот момент у меня не было никакого предчувствия, что должно произойти что-то особенное, однако я предполагала, что правильней будет ждать: сначала пусть что-нибудь сделает сестра. Она стояла все там же, в переднике, обрывала кончики стеблей красной ивы, торчавшие из куста рядом. И по-прежнему не хотела на меня смотреть. Потом пробурчала: «Чего бы нам в дом не зайти? Тут холодно». Я открыла дверь и вошла.
Я сразу увидела, что она там все перестроила — только задом наперед. В доме всегда были прихожая и гостиная, только прихожая раньше находилась по левую руку от гостиной, а теперь — по правую. Интересно, подумала я, почему я не обратила внимания, что парадная дверь сейчас — справа от крыльца? Она даже поменяла местами лестницу и камин. Мебель осталась та же, но каждый предмет поставили ровно напротив того, где он стоял раньше. Я решила ничего не говорить — пускай сама объясняет, если захочет. Мне пришло в голову, что она, должно быть, истратила все, что у нее лежало в банке, до последнего гроша — и все равно это выглядело точно так же, как и раньше. Я держала язык за зубами, но не озираться с любопытством не могла: действительно ли всё она переставила.
Я вошла в гостиную. Три больших стула вокруг стола в центре были по-прежнему зачехлены старыми простынями, а у торшера возле пианолы целлофан на абажуре по-прежнему был порван. Я начала смеяться — наоборот все так комично. Я увидела, как она вцепилась в край портьеры и жестко на меня посмотрела. Я продолжала смеяться.
У соседей по радио играл орган. Неожиданно моя сестра сказала: «Сядь, Этель. Мне нужно кое-что сделать. Я сейчас вернусь». Через прихожую она вышла в кухню, и я услышала, как открылась дверь черного хода.
Я уже знала, куда она пошла. Она меня боялась и хотела, чтобы пришла миссис Елинек. И, конечно, через минуту в дом вошли обе, и моя сестра теперь сразу же прошла в гостиную. Судя по всему, она сердилась, но сказать ей было нечего. Миссис Елинек — неопрятная и жирная. Она поздоровалась со мной за руку и сказала:
«Так-так, старая знакомая!». Я решила с нею тоже не разговаривать потому что не доверяю ей, отвернулась и подняла крышку пианолы. Попробовала надавить на несколько клавиш, но они были на замке и не поддавались. Я закрыла крышку и подошла посмотреть в окно. Вниз по улице маленькая девочка катила кукольную коляску; она все время оглядывалась, какие следы та оставляет, выезжая из лужи на сухой цемент. Я решила не давать миссис Елинек над собой никакого преимущества, а стало быть — помалкивала. Я села в кресло-качалку у окна и принялась напевать себе под нос.
Потом они начали тихонько переговариваться, но я, конечно, слышала все. Миссис Елинек сказала: «Я думала, они ее оставят». Сестра ответила: «Не знаю. Я тоже. Но этот человек твердил мне, что у нее все в порядке. Ха! А она такая же». «Еще бы», — сказала миссис Елинек. Они ненадолго замолчали.
«Всё, я с этим мириться не собираюсь, — вдруг сказала моя сестра. — Я скажу доктору Данну все, что я о нем думаю».
«Позвони в приют», — настаивала миссис Елинек.
