— Хорошо, — буркнул Николас. — Чего?
Посетитель толком не знал, с чего начать. Он решил быть обходительным.
— Я хороший человек, — улыбнулся он.
— Да, — сказал Николас. — Дон Хесукристо хороший человек.
— Нет, нет, нет! — вскричал пастор Дау.
Николас вежливо смутился, но ничего не ответил.
Чувствуя, что знания диалекта на подобную ситуацию не хватит, пастор мудро решил начать сначала.
— Ачакьюм сделал мир. Это правда?
Николас кивнул и присел на корточки у ног пастора, не сводя с него глаз и прищурившись от солнца.
— Ачакьюм сделал небо, — принялся показывать пастор, — горы, деревья, вон тех людей. Это правда?
И снова Николас согласился.
— Ачакьюм хороший. Ачакьюм сделал тебя. Правда? — Пастор Дау опять уселся на пень.
Николас наконец открыл рот:
— Все, что ты говоришь, — правда.
Пастор позволил себе довольно улыбнуться и продолжил:
— Ачакьюм сделал всё и всех, потому что Он могучий и хороший.
Николас нахмурился.
— Нет! — воскликнул он. — Это неправда! Ачакьюм не сделал всех. Он не сделал тебя. Он не сделал ружья или дона Хесукристо. Он много вещей не сделал!
Пастор прикрыл на миг глаза, призывая силу.
— Хорошо, — наконец вымолвил он терпеливо. — Кто сделал другие вещи? Кто сделал меня? Скажи мне, пожалуйста.
Николас не медлил ни секунды:
— Мецабок.
— Но кто этот Мецабок? — вскричал пастор, подпустив ноту негодования в голос. Он всегда знал, что Бога означает слово «Ачакьюм».
— Мецабок делает все вещи, которые не отсюда, — ответил Николас.
Пастор поднялся, вытащил платок и вытер лоб.
— Ты ненавидишь меня, — сказал он, посмотрев вниз на индейца. Слово было слишком сильное, но он не знал, как еще сказать.
Николас вскочил на ноги и коснулся плеча пастора.
— Нет. Это неправда. Ты хороший человек. Ты всем нравишься.
Пастор Дау невольно отпрянул. Касание смуглой руки было ему как-то неприятно. Он просительно заглянул в лицо индейцу и сказал:
— Но Ачакьюм меня не сделал?
— Нет.
Повисла долгая пауза.
— Ты придешь в следующий раз к моему дому послушать, как я говорю?
Николас явно стало неловко.
— Всем надо работать, — сказал он.
— Матео говорит, вы хотите музыку, — начал пастор.
Николас пожал плечами.
— Для меня это неважно. Но другие придут, если у тебя есть музыка. Да, это правда. Им нравится музыка.
— Но какая музыка? — воскликнул пастор в отчаянии.
— Говорят, у тебя есть битрола.
Пастор отвел глаза, думая: «От этих людей ничего нельзя скрыть». Со всем домашним скарбом и вещами, оставшимися после смерти жены, он привез с собой небольшой переносной фонограф. Тот лежал где-то в кладовой среди пустых сундуков и теплой одежды.
— Скажи им, я буду играть на битроле, — сказал он и вышел в калитку.
Маленькая девочка побежала за ним и остановилась, провожая его взглядом, пока он шел по дороге.
Пастор брел по деревне, и его тревожило одно: ведь он совершенно одинок в этой глуши, одинок в своей борьбе за то, чтобы принести этим людям истину. Он утешал себя, припоминая, что одиночество существует лишь в сознании каждого человека; а объективно человек — всегда часть чего-то.
Придя домой, он отправил Матео в кладовую искать переносной фонограф. Через какое-то время мальчик вынес его, стер пыль и встал рядом, наблюдая, как пастор будет его открывать. Рукоятка лежала внутри. Пастор вытащил ее и завел пружину. В кармане крышки лежало несколько пластинок. Первыми попались под руку «Давай-ка вместе», «Сумасшедший ритм» и «Оркестр, играй погромче» — ни одну пастор Дау не считал подходящим аккомпанементом к своим проповедям. Он искал дальше. Нашлась запись Эла Джолсона, поющего песню «Сынок», и пластинка «Такая она смешная» с трещиной. Рассматривая этикетки, пастор вспоминал, как звучит музыка на каждом диске. К сожалению, миссис Дау не нравились церковные гимны; она их называла «заунывными».
— Ну вот, — вздохнул пастор. — Музыки у нас нет.
Матео изумился.
— Не играет?
— Я не могу ставить им музыку для танцев, Матео.
— Cómo no, señor! Им она очень понравится!
— Нет, Матео! — с упором в голосе сказал пастор и поставил «Сумасшедший ритм», чтобы мальчику стало яснее. Когда из аппарата повлеклись писклявые металлические звуки, на лицо Матео снизошел восторг, граничащий с блаженством.
— Qué bonito! — истово вымолвил он. Пастор Дау поднял звукосниматель, и скачущий ритмический рисунок оборвался.
— Так нельзя, — решительно сказал он, закрывая крышку.
Тем не менее, в субботу он вспомнил о своем обещании Николасу: на службе будет музыка, — и потому велел Матео вынести фонограф под навес, чтобы стоял под рукой, если в нем возникнет настоятельная потребность. Мудрая предусмотрительность ибо на следующее утро, когда селяне собрались, разговоров только и было, что о музыке, которую им предстояло услышать.
Темой проповеди была «Сила веры», и пастор распространялся уже минут десять, когда Николас, сидевший на корточках прямо перед ним, спокойно встал и поднял руку. Пастор Дау нахмурился и замолчал. Николас промолвил:
— Теперь музыку, потом говори. Потом музыку, потом говори. Потом музыку. — Он повернулся к остальным. — Так хорошо.
Раздалось одобрительное бормотание, и все подались чуточку вперед, сидя на корточках, чтобы не пропустить ни единого музыкального звука, который раздастся из-под навеса.
Пастор вздохнул и поставил машинку на стол, сбив с него лежавшую на краю Библию. «Ну еще бы», — с легкой горечью сказал он себе. Первой пластинкой оказался «Сумасшедший ритм». Едва музыка заиграла, младенец, курлыкавший невдалеке какую-то бессмыслицу, прекратил свои попугайские песнопения и стих, зачарованно глядя под навес. Остальные тоже сидели, не издавая ни звука, пока пьеса не отыграла. Раздался одобрительный гул.
— Теперь опять говори, — произнес очень довольный Николас.
Пастор продолжал. Только сейчас он немного запинался — музыка сбила его с мысли, и даже глядя в записи, он не был уверен, на чем остановился, когда его прервали. Продолжая, он поглядывал на людей, сидевших ближе всего. Рядом с Николасом он заметил маленькую девочку, наблюдавшую за ним из дверного проема, и удовлетворенно кивнул: теперь ее хотя бы прикрывала одежонка. Девочка смотрела на него с выражением, которое он истолковал как зачарованное восхищение.
