– Женя, я вот тут хотел… чтобы не при Максиме. Я слышал… Или мне показалось? Нет, все-таки слышал…
Он был похож на большую встревоженную птицу. На аиста, что ли. Или скорее на журавля.
– Ну, договаривай, – сказала я.
– Ведь ваша фамилия – Охотникова, так?
– Да.
– А у Максима – другая.
– Это я сама узнала только сегодня, как и самого Максима, впрочем.
– Ну да. Он – Кораблев. Но я не про него… Дело в том, что те люди, которые заперли нас в подвал, как мне показалось, упоминали эту фамилию.
– Охотникова? – выговорила я удивленно.
– Да. Охотников или Охотникова. Не помню, как именно и в каком контексте прозвучала ваша фамилия, но тем не менее…
– Это говорили люди вашего пресловутого Кешолавы?
Длинное лицо Микиши, сумрачное, с чертами бедного художника, оживилось гримасой гнева. В первый раз я видела такую яркую эмоцию на апатичном лице парня. Он пошевелил губами и выговорил:
– Никакой он не наш, этот Кешолава.
У меня не было определенных планов на, скажем так, разруливание сложившейся ситуации. Бесспорно, я размышляла над тем, что сообщили мне Максим Максимыч и Микиша, но влезать в суть самой проблемы, в ткань той беды, которая накрыла обоих незадачливых угонщиков, я как-то не собиралась. Я справедливо полагала, что дело это не мое.
И если смотреть на вопрос с чисто логической точки зрения, я была совершенно права. Скажите, кто в здравом уме и твердой памяти по собственной воле сунется в дело, которое нервов попортит более чем предостаточно, а может даже и стоить жизни?
Конечно, я, как профессиональный телохранитель высокого класса, как человек, одно время принимавший участие в деятельности особой группы «Сигма», привыкла рисковать жизнью. Но всякий раз у меня имелся некий стимул, который оправдывал и всецело окупал риск.
В «Сигме», когда нас бросали по «горячим точкам», подобным стимулом – даже не стимулом, а средством, через которое строился весь эмоциональный накал, – было некое абстрактное чувство долга. И вполне конкретная ситуативно-психологическая накачка, которой подвергало нас руководство «Сигмы». Уж что-что, а настраивать они умели. Настрой был просто сумасшедший, сопоставимый с риском.
Став частным лицом, я получила другой стимул: деньги. Даже на начальных порах я брала за свои услуги двести долларов в день. По мере того как я нарабатывала опыт и репутацию, повышались и гонорары. В конце концов, жизнь на то и дана, чтобы время от времени ею рисковать, но… за приемлемую, настоящую цену.
В ситуации с Максимом Кораблевым и его подельником Микишей все казалось предельно ясным. Два жулика мелко-среднего калибра сперли машину, да не у кого-нибудь, а у собственного одноклассника и соседа по двору. Деяние нечистоплотное, что и говорить. В тот же день одноклассника убивают, причем способом, носящим определенно пиаровский подтекст. Я бы даже допустила некоторую долю цинизма, сказав, что убийство Косинова по своей нарочитой закрученности и прихотливости имеет определенные параллели с рекламным роликом. В самом деле, если бы его хотели просто убить, то убили бы куда менее замысловатым и более технологичным, что ли, способом. Куда проще взорвать, застрелить, устроить несчастный случай, наконец.
А тут – другое. Убийство нарочитое, наглое, с претензиями. Те, кто убивали Косинова, даже проявили некое чувство юмора, если в таких обстоятельствах допустимо употребить слово «юмор». Ведь это же надо до такого додуматься – придавить автомобиль плитой, сделав на ней надпись: «Давление общественного мнения!» Нарочно не придумаешь.
Неудивительно, что убийство Косинова произвело широкий резонанс в обществе. Резонансы резонансами, а я почти уверена, что преступление останется нераскрытым. Есть все основания думать, что совершали его люди, до крайности уверенные в собственной безнаказанности.
Косинов, кажется, занимался какими-то научными разработками. Быть может, в этом все и дело. А два дурня – Максим и Микиша – очень неудачно влезли не в свое дело, ну и попали, что называется, под раздачу.
А с другой стороны, они не так уж и виноваты. Во всяком случае, они не заслужили такого… Правда, у них был вариант получить адекватное проступку наказание: признаться следователю Грузинову в угоне, получить свой честно заработанный срок, ну и… дальше как полагается. Но не захотели. Оно и понятно: кому ж охота по собственной инициативе загреметь на нары, если есть бесспорная возможность увильнуть от очередной отсидки?
Вот тут ребята и сгорели – вмешался небезызвестный Кешолава… Фамилия-то какая. Что ж это за тип такой?
Есть у меня один знакомый. Зовут его Филипп, а по профессии он – рекламщик-креатор. Если сказать проще, он пишет сценарии рекламных роликов, а по совместительству подрабатывает театральным критиком. И вообще он – завзятый театрал, не пропускающий ни одного мало-мальски видного спектакля. Так вот с ним я нередко ходила в театр. Некоторый избыток его нудности искупается безукоризненными манерами и блестяще подвешенным языком. По крайней мере, с ним можно общаться по-человечески, чего я не могу сказать о доброй половине своих знакомых.
Сей театрал относится к той редкой породе мужчин, которые в театре превыше всего ценят отнюдь не буфет и качество продающегося там пива или коньяка. Филипп вообще не пьет, что для рекламщика редкость необыкновенная. Это его качество часто использовали и я, и мои подруги, потому что он всегда был за рулем – соответственно можно было расслабиться и позволить себе малую толику красного вина или чего – нибудь вкусненького наподобие. В ближайшее воскресенье у нас был запланирован очередной поход в театр. По окончании спектакля Филипп повел меня к выходу, заведя разговор о соотношении режиссерских школ Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова и Михаила Чехова.
– Безотносительно ко всем новомодным колючим пьесам, – ораторствовал он, выйдя со мной из театра и направляясь по аллее, – могу сказать, что начало века есть начало века. Новейшая драматургия соотносится с современностью в той же шершавой непригнанности, неотлитости форм, с коими соотносились с их временем пьесы Антона Чехова и Максима Горького. Вы можете возразить, Евгения, что различие масштабности дарований…
Тут искусствоведческая и театральная мысль Филиппа была неожиданно прервана вкрадчивым голосом из темноты:
– Вы можете возразить, мы можем возразить… По-человечески нужно говорить, дорогой, а не замороженными словечками мумий.
Филипп повернулся на голос, но тут же получил короткий удар в лоб бильярдным шаром, который за секунду до того держал в руке невысокий плотный парень, стоявший невдалеке от нас. Филипп упал бы, если бы его не подхватили нежно и не усадили на скамейку рядом с каким-то остекленевшим от пьянства дедком с выпученными глазами и деревянной палочкой, которая замысловато плясала в его дрожащих руках.
Меня вежливо взяли под локоток, а все тот же голос выговорил:
