У нее была рассечена губа; вид крови на пальце заворожил ее, и на протяжении долгого времени она сидела спокойно, не сознавая ничего, кроме музыки. Сидеть спокойно казалось лучшим способом избежать новой боли. Если боль все равно неизбежна, то единственный способ жить — это найти средство не подпускать ее как можно дольше. Никто не причинит ей вреда, пока она сидит тихо. Толстые черные руки женщины вновь увешали ее ожерельями и амулетами. Кто-то передал ей стакан очень горячего чая, кто-то поднес тарелку с лепешками. Музыка длилась, женщины регулярно подкрепляли ее каденции своими йодлеподобными подвываниями. Свечи оплавились, многие из них погасли, и в комнате постепенно стало темнеть. Она задремала, прислонившись к негритянке.
Много позже, в темноте она взошла по четырем ступенькам на громадную, закрытую пологом кровать, вдыхая аромат гвоздики, которой были надушены занавеси, и слыша у себя за спиной тяжелое дыхание Белькассима, пока он вел ее туда за руку. Теперь, когда она принадлежала ему полностью, в его обращении появилась новая свирепость, своего рода остервенелая необузданность. Кровать была бушующим морем, она лежала во власти его неистовства и хаоса все то время, пока тяжелые волны обрушивались на нее сверху. Почему же тогда, в разгар бури, две тонущие руки все крепче и крепче сжимались у нее на горле? Сжимались до тех пор, пока и сам гигантский сумрачный рокот моря не перекрыл еще более дикий, более зловещий шум — рев ничто, какой слышит дух, когда приближается к бездне и заглядывает в нее.
Позднее она лежала в сладкой ночной тишине, бесшумно дыша, пока он спал. Следующий день она провела в объятьях постели, с задернутым пологом. Это было все равно что находиться внутри огромной коробки. Наутро Белькассим оделся и ушел; толстуха, приставленная к ней с прошлого вечера, заперла за ним засов и села на пол, привалившись к двери. Каждый раз, когда слуги приносили еду, питье или воду для омовений, женщина с невероятной медлительностью, пыхтя и кряхтя, вставала отворять громоздкую дверь.
Пища вызвала у нее отвращение: она плавала в густом сале и была рыхлой, совсем не такой, какую она ела в своей комнате на крыше. Некоторые блюда показались состоящими в основном из комков жира полусырой баранины. Она едва прикоснулась к еде и заметила, как слуги неодобрительно посмотрели на нее, когда пришли забирать подносы. Зная, что в данную минуту ей ничего не грозит, она ощутила почти умиротворенность. Она велела принести свой саквояж и, уединившись в постели, поставила его себе на колени и открыла проверить содержимое. Она машинально воспользовалась пудреницей, губной помадой и духами; на кровать выпали сложенные тысячефранковые купюры. Она долго с недоумением смотрела на остальные вещи: белые носовые платки, блестящие щипчики для ногтей, желто-коричневую шелковую пижаму, баночки с кремом для лица. Затем рассеянно потрогала их руками; они были как завораживающие и таинственные предметы, оставленные исчезнувшей цивилизацией. Каждый из них, почувствовала она, является символом чего-то забытого. Ее даже не расстроило, когда она поняла, что не может вспомнить их назначение. Она сложила тысячефранковые купюры в пачку и положила на дно сумки, упаковала все остальное сверху и защелкнула саквояж.
В тот вечер Белькассим поужинал с ней, заставив проглотить жирную пищу после того, как красноречивыми жестами дал ей понять, что ее худоба малоаппетитна. Она взбунтовалась; ее тошнило от этой дряни. Но, как всегда, невозможно было не подчиниться его приказанию. Тогда она ее съела, как съела и на другой день, и ела все последующие дни. Она привыкла к ней и больше уже не ставила под сомнение. Дни и ночи перепутались у нее в голове, потому что иногда Белькассим приходил в кровать в полдень и покидал ее с наступлением сумерек, возвращаясь в полночь в сопровождении слуги, который нес подносы с едой. А она оставалась в комнате, где не было окон, обычно прямо в постели, лежа в ворохе разбросанных белых подушек, с полной пустотой в голове, если не считать воспоминаний или предвкушения близости с Белькассимом. Когда он поднимался по ступенькам на ложе, раздвигал полог, входил и ложился возле нее с тем, чтобы начать медленный ритуал освобождения ее от одежды, тогда часы, которые она проводила ничего не делая, обретали свой полный смысл. А когда он уходил, приятное состояние изнеможения и удовлетворенности еще долго не оставляло ее; она лежала в полудреме, купаясь в ауре бездумного блаженства — состояния, которое она быстро привыкла принимать как должное, чтобы потом, подобно наркотику, обнаружить, что она без него уже не может.
Однажды ночью он не пришел совсем. Она ворочалась и вздыхала так долго и так бурно, что негритянка вышла из комнаты и принесла ей горячий стакан чего-то странного и кислого. Она заснула, но наутро проснулась с тяжелой, гудящей от боли головой. В течение дня она почти ничего не ела. На этот раз слуги посмотрели на нее с сочувствием.
Вечером он появился. Как только он вошел и жестом приказал негритянке удалиться, Кит вскочила, опрометью бросилась через комнату и в истерике упала ему на грудь. Улыбаясь, он отнес ее обратно на ложе, методично принявшись снимать с нее одежду и драгоценности. Когда она разлеглась перед ним, белокожая и с затуманенным взором, он наклонился и начал кормить ее из своего рта леденцами. Время от времени она пыталась поймать его губы в тот момент, когда брала сладости, но он неизменно оказывался быстрее и успевал отвести голову. Он долго дразнил ее таким образом, пока она наконец не издала протяжный, сдавленный крик и не замерла. С блеском в очах, он отшвырнул леденцы в сторону и покрыл ее безвольно распростертое тело поцелуями. Когда она очнулась, в комнате царил мрак, а он лежал рядом с ней и спал крепким сном. После этого он порой отсутствовал по два дня кряду. А потом бесконечно дразнил ее — до тех пор, пока она не визжала и не молотила его кулаками. Но она ждала этих невыносимых пауз, изнывая от возбуждения, которое не оставляло в ее сознании места для каких бы то ни было иных ощущений.
В конце концов наступила ночь, когда без каких-либо видимых на то оснований женщина принесла ей кислый напиток и встала над ней, сурово глядя, пока она его не выпьет. Она вернула стакан с упавшим сердцем. Значит, Белькассим не придет. Не пришел он и на следующий день. Пять ночей подряд ей давали зелье, и с каждым разом кислый привкус казался сильнее. Эти дни она провела в лихорадочном отупении, садясь только для того, чтобы поесть еду, которую ей давали.
Ей почудилось, что за дверью иногда раздаются резкие женские голоса; этот звук напомнил ей о существовании опасности, она расстроилась, и в течение нескольких минут ее преследовал страх, но потом, когда источник раздражения переместился и ей уже не казалось, что она слышит голоса, она забыла о нем. На шестую ночь она вдруг решила, что Белькассим больше вообще не вернется. Она лежала с сухими глазами, до головокружения вглядываясь в балдахин у себя над головой, линии драпировки которого таяли в зыбком свете единственной карбидной лампы у двери, где сидела женщина. Повинуясь разыгравшейся фантазии, она заставила его войти в дверь, приблизиться к кровати, раздвинуть полог — и вдруг с удивлением обнаружила, что это совсем не Белькассим поднялся по четырем ступенькам, дабы к ней присоединиться, а юноша с анонимным, составным лицом. Только тогда она осознала, что любое создание, хотя бы отдаленно напоминающее Белькассима, доставило бы ей столько же удовольствия, сколько сам Белькассим. Впервые ей пришло в голову, что за стенами комнаты, где-нибудь поблизости, на улицах, если не в самом доме, обитает несметное множество подобных созданий. И среди этих мужчин наверняка найдется кто-то столь же прекрасный, как Белькассим, кто будет таким же умелым и таким же сгорающим от желания подарить ей наслаждение. При мысли, что один из его братьев может лежать в каких-нибудь нескольких шагах от нее за стеной, примыкающей к спинке ее кровати, ее пронзило болезненное содрогание. Но интуиция подсказывала ей лежать абсолютно тихо; она бесшумно перевернулась на бок и притворилась спящей.
