На самом деле даже если бы я никуда и не торопился, долго гулять здесь в полном одиночестве я бы не стал; когда-то я любил подобные прогулки, но с годами понял, насколько однообразны иерусалимские ночные улицы: бесконечные каменные мостовые, арки, ступеньки, внутренние дворы, решетки на окнах первых этажей и черепичные крыши. Да и кроме того, удовлетворить мое любопытство было не так уж и сложно. Ветра почти не было, и поэтому ветхие окна, двери и крыши сохраняли полное безмолвие; сколько я ни прислушивался, я не услышал ни скрипа, ни стука, ни дребезжания, ни загадочного еле слышного постукивания — ничего из той трогательной и нелепой романтики старого города, которая была нам внушена еще в детстве запойным и некритическим чтением английских романов. Деревья действительно тихо шелестели, но их было так мало, что этот шелест показался мне достаточно скучным, однообразным и невыразительным. Довольно долго я гулял в одиночестве, так и не встретив ни одного прохожего, пока наконец метрах в пятидесяти передо мной в желтом пятне фонарного света не мелькнул человек в черной шляпе; мне стало интересно, куда он идет, и я ускорил шаг. И в ту же секунду я понял, что эта бессмысленная погоня настолько напоминала какой-нибудь из рассказов Стивенсона или Эдгара По, что мне захотелось засмеяться. Тем не менее любопытство оказалось сильнее самоиронии, и довольно быстро я обнаружил себя в десяти шагах позади идущего; но он так и не оглянулся. Еще несколько минут мы шли друг за другом, пока наконец он не свернул в темный проем с левой стороны; то ли во двор, то ли в переулок, сказал я себе. Я остановился на несколько секунд, не только раздумывая, но и давая ему возможность отойти от угла, а потом все же последовал за ним.
Черное пятно между домами действительно оказалось переулком, но к тому моменту, когда я, в свою очередь, повернул налево, я обнаружил, что моего преследуемого уже не видно; я ускорил шаг и почти сразу уперся в глухую стену; переулок оказался тупиком. Ага, подумал я, похоже, что на бегу я не заметил поворота; я вернулся назад, тщательно оглядываясь по сторонам, но так и не заметил никаких выходов из переулка. Это было ужасно странно, и я снова вернулся в свой тупичок. На этот раз я медленно прошел вдоль левой стены, постоянно касаясь ее рукой, и точно так же вернулся вдоль правой; я нащупал около двух десятков дверей и окон, несколько решеток, но никаких дворов или боковых переулков здесь не было. Возможно, что черный силуэт в шляпе, за которым я гнался, нырнул в одну из дверей, но у него явно не было времени отпереть замок. Но если дверь была открыта, спросил я сам себя, непонятно, почему она не открылась, когда я к ней прикоснулся. Все это показалось мне достаточно странным — по крайней мере, до тех пор, пока я не сообразил, что, по всей вероятности, дверь была приоткрыта, а войдя, мой странный ночной человек захлопнул ее изнутри. Это все объясняло, но все равно как-то неубедительно и не полностью. «Неужели они оставляют двери открытыми по ночам, — спросил я себя, — да еще так близко от арабского города?»
Я вышел на улицу и, посмотрев на часы, стал медленно возвращаться к машине. Как и в прошлый раз, я довольно долго шел один, пока наконец в бледно-желтом пятне низкого освещенного окна передо мной не мелькнул высокий силуэт в черной шляпе. Снова посмотрев на часы и подумав, что я уже должен был бы ехать домой, я последовал за ним; поначалу он шел прямо, потом свернул налево; не задерживаясь ни на секунду, я повернул вслед. Это оказалось вполне разумным решением: в отличие от прошлого раза, мой преследуемый никуда не исчез, и мы довольно долго бродили по переулкам, ускоряя и замедляя шаг, ныряя в темноту низких арок, поворачивая, петляя и постоянно меняя направление. Если таинственное исчезновение предыдущего объекта наблюдений было скорее всего плодом моей фантазии и избыточного чтения книг в детстве, то на этот раз человек в шляпе вел себя действительно подозрительно. И вдруг мне показалось, что он принял какое-то решение: резко ускорил шаг, и наш маршрут неожиданно выпрямился — по моим расчетам, мы шли в сторону улицы Пророков. И действительно довольно скоро впереди засветились огни улицы Пророков и скользящие пятна фар; вдруг, не дойдя до угла нескольких десятков метров, он бросился бежать, на бегу оглянулся и, с ужасом посмотрев на меня, исчез за углом.
Мне стало ужасно стыдно; и все же подспудно чувство неловкости смешивалось с растущим напором смеха. Все неожиданно прояснилось; очевидно, обнаружив, что я его настойчиво преследую, тот, кого я мысленно назвал человеком в шляпе, отчаянно испугался. И если его первые зигзаги, по всей вероятности, объяснялись желанием проверить, действительно ли я следую за ним или просто гуляю, уже чуть позже растущая паника подсказала ему, что таинственного ночного преследователя не следует приводить к своему дому, а его зигзаги, повороты и петли объяснялись тщетным стремлением избавиться от преследования. Не было ничего странного в том, что в городе, лишенном уличной преступности, подобное объяснение не пришло мне в голову сразу, но если предположить, что мой несчастный преследуемый был наделен небольшой склонностью к паранойе, подобное развитие событий оказывалось крайне вероятным. Да и его лицо, которое я на долю секунды увидел в свете улицы Пророков, свидетельствовало о том же. В любом случае это было единственное разумное объяснение всего произошедшего, и еще раз посмотрев на часы и с ужасом подумав о том, что скажет Анюта, я вернулся в темноту низких двухэтажных домов, к глухим каменным стенам и редким светящимся окнам, с некоторой неуверенностью вспоминая дорогу назад к машине.
Впрочем, это был маленький квартал, и потеряться в нем было невозможно; в крайнем случае, я мог ошибиться переулком, и мне бы пришлось возвращаться. Подул ветер, заскрипели крыши, зашелестели кроны деревьев; мимо меня опять заскользили темные каменные фасады, низкие окна, ступеньки, закрытые двери. Впереди мелькнули два силуэта, потом исчезли; я мысленно рассмеялся и ускорил шаг. Но неожиданно усталость последних недель взяла свое; мне стало казаться, что я окружен тенями домов, смыкающимися при каждом моем шаге; они заглядывали в лицо и пытались прикоснуться ко мне. Темные пятна между домов превратились в неясные человеческие фигуры, а редкие силуэты деревьев пришли в движение; почти всюду я чувствовал молчаливое и настороженное присутствие, хотя в большинстве случаев и не смог бы объяснить, что именно стало источником этого чувства. Но мне не было плохо, и не было ощущения страха или тошноты. Темнота — нет, не расступилась, но как-то побелела, вылиняла, и на сером фоне ночи мне показалось, что темный и спящий город невидимо бодрствует; он населен звуками и тенями, лицами, которые я никогда не увижу и которые невозможно рассмотреть, пристрастными к живым и одновременно равнодушными к их страстям, ссорам, желаниям и обидам; в шелесте ветра, в скрипах, в дальнем шуме машин, в моих собственных шагах мне стали мерещиться голоса, лай собак, блеянье коз. Я остановился, сел на низкие разбитые каменные ступени; на мгновение закрыв глаза, я неожиданно вспомнил, как тогда, в детстве, тот старик назвал Сашу «Азаэлем», и мне показалось, что чья-то рука легла мне на плечо. Я вздрогнул и отдернулся, но вокруг никого не было; за спиной холодела стена, и город подступал ко мне своими настойчивыми сухими тенями. Я медленно встал и в полубеспамятстве вернулся к машине; долго не включал зажигание. Этот город был всюду, и, только подъезжая к дому, я по-настоящему испугался за себя.
