Швейцария как страна ему была мало интересна, и он сразу отправился на Фсдералплац, 12.
Все прошло гладко, в чем и уверял умерщвленный руководитель.
Его проводили в депозитарий, где служитель вставил свой ключ в замок ячейки и предложил ему сделать то же самое со своим ключом. Они синхронно повернули ключи, и замок открылся.
Ловко придумано, оценил он.
Служитель с профессиональным отсутствием интереса удалился, а он вытащил из сейфа плоскую коробку, открыв которую обнаружил лишь визитку комсомольского руководителя, на обратной стороне которой был аккуратным почерком написан номерной счет и пароль к нему.
Он положил визитку в накладной карман пиджака, закрыл ячейку и поднялся в операционный зал.
Как и все из его поколения, он никогда не рассчитывал на посещение Швейцарии, а также любой другой капиталистической страны, а потому английский знал в пределах песен группы «Битлз».
Он попросил информацию о счете.
— One seconds, — отозвалась миловидная женщина с очень белыми зубами.
Он вспомнил про свои зубы, коротко улыбнулся зеркалу… Его зубы были зубами всего народонаселения Советского Союза. Больше улыбаться он не собирался.
Операционистка набрала необходимые вводные в компьютер и заулыбалась еще приветливее.
— One seconds, — вновь попросила она.
Прошло десять, и рядом с ним вдруг материализовался человек в отличном костюме с ниткой люрекса и с такой широченной улыбкой, будто рекламировал зубную пасту.
— Здравствуйте, — заговорил он по-русски с сильным немецким акцентом. — Я вице-президент банка Райнер Майснер.
«Как Снегов, — подумал он. — Коллеги».
Если у вас есть секунд, то я пригласить вас на кофе в офис…
— Что-то не в порядке?
— Все корошо! — успокоил Майснер. — Для меня большой честь пить с вами кофе!
— Кофе так кофе, — согласился он и прошел за вице-президентом в небольшую комнату, по его пониманию, обставленную дорого и с потрясающим вкусом…
Потом они пили кофе и разговаривали о переменах в России.
— Мне нужна информация о моем счете, — неожиданно для Майснера сказал он.
— Конешно, — профессионально отреагировал тот.
Вытащил из внутреннего кармана перьевую ручку и начертил на листке цифры. Пододвинул листок к нему.
Он долго смотрел на цифры.
— Это основной сумма, — комментировал Майснер.
Он снова и снова смотрел на цифры.
— Конешно, это доллары! Не франки!
Наконец он принял информацию. На бумаге синим по белому было нарисовано шестьдесят три миллиона долларов США.
Он пил кофе и слушал, как Майснср говорит о неразумности держать деньги в наличности, слишком малый процент на них набегает, что нужно вложить хотя бы часть в бумаги, можно не в рискованные, но тогда доход будет меньше. Если в рискованные, то можно умножить капитал троекратно, но риски потерять возрастают… Можно открыть траст и думать о будущем, которое нас всегда догонит.
— Я хочу поменять пароль доступа к счету! — попросил он.
— Конешно, — согласился вице-президент и достал из стола портативное устройство с цифрами. — Ввести сюда до восемнадцати цифра! Есть буквенное обозначение… Можете!
Он подумал и ввел слово. Потом он спросил:
— У вас есть музей?
Майснер очень удивился и опять сказал:
— Конешно. У нас много музей…
Он вспомнил, как в первый день приезда в Москву посетил Пушкинский и сразу попал на выставку экспрессионистов. Он впервые смотрел на Модильяни. В нагрудном кармане у него хранилась почти истертая брошюра Брушона или Брушена… Тогда он смотрел на картины великого художника и плакал, снискав почти любовь смотрителей музея, старушек, которые полушепотом умиленно переговаривались о том, что таких молодых людей уже не осталось…
— У нас очень много музей! — повторил Майснер.
Он сказал, что зайдет завтра, что ему необходима помощь Майснера.
— Я ждать буду, — расплылся в улыбке вице-президент.
Он нашел музей и тотчас направился в зал экспрессионистов, в котором были выставлены пять полотен Модильяни.
Он смотрел на увековеченное лицо жены художника, сотворенное гением без глаз, и видел в этих пустотах глаза Эли. Он вновь не ощутил, как из его глаз текут слезы. И непонятно было, отчего душа мучается, то ли от созерцания великих полотен, то ли от несостоявшейся великой любви. А может, все было намешано так, что уже не разобраться.
В отличие от отечественных смотрительниц музея цюрихским было трудно понять, отчего иностранец, одетый по меньшей мере странно, тут слезы льет… Боялись, что больной какой иностранец…
Длинноволосый мужчина средних лет, одетый в униформу музея, смотритель но должности, подошел к странному посетителю и спросил, не нужно ли ему чем-нибудь помочь.
— I want to buy these pictures!
[1]
— ответил он.
Смотритель подумал, что не понял посетителя из-за акцента. Переспросил:
— What you want?
[2]
— I want to buy your Modigilani!
[3]
— повторил он.
— One seconds…
[4]
— почему-то испугался смотритель и большими шагами отправился куда-то.
Он стоял почти вплотную к шедеврам, и слезы продолжали щипать его щеки.
— Can I help you? — услышал он за собой. — I am director of museum…
[5]
Он не обернулся, повторил третий раз:
— I want to buy your Modigilani!
Человек за спиной ответил, что это невозможно! Выставленные картины не продаются! Это музей!
На него что-то нашло. Такого с ним ранее не случалось. По животу тек пот, и все тело будто в кипятке сварили. Мозги работали тягуче, и мысли были словно не его.
— One million dollars, — предложил тихо. — One million dollars for everyone!
[6]
«Сумасшедший, — подумал директор музея. — Турок, что ли, или бразилец?»
— It's impossible!
[7]
— ответил вслух.
