По лицу Леонида катились крупные, вовсе не младенческие слезы.
Потом Валька упеленывала его таким образом, что невозможно было пошевелить не только рукой-ногой, но, чтобы не задохнуться, приходилось напрягать мускулы шеи и поворочать головкой, дабы в этом кульке образовать себе жизненное пространство.
Он не жил, а выживал!
Почему эта Валька не заглянет в его глаза?.. Не остановится на его, Леонидовом, полном осмысленности взгляде?.. Что ж ему так не везет с тупыми бабами!.. Одна, чей Космос он должен был покорять всю свою жизнь, бросила его по-подлому, отправившись исследовать другую форму сознания, вторая, похожая на квашеную капусту, унижает его и физически, и морально, не понимая мужского предназначения и сущности отличия от женского!.. А еще эти, маленькие, так называемые товарищи по несчастью, у которых мозг ровненький, серенький, как бумага для подтирки в общественных туалетах, мешают, гаденыши, ему существовать своими бесконечными телесными надобностями…
Особенно мучительным для Леонида был процесс кормления. Из бутылочки, с мерзкой, резинового вкуса соской. С вечно неправильно проделанной в ней дыркой. То слишком маленькая, то, наоборот, вот-вот захлебнешься молоком!.. И самое главное— вкус этого молока! Вкус молока — чужой матери! Ничего ужасней этого не может быть во всех формах сознания!.. Это — вкус потери! Каждая кормежка— слезы младенца, потерявшего мать! Сосешь мертвую, неинформативную гадость!..
«Лучше что-нибудь искусственное! — пытался внушить силой мысли Леонид Вальке. — Намешай что-нибудь, идиотка!.. Хотя бы корову притащи, все лучше!»
Но Валька была не способна воспринять мысленный призыв, и все совала ему розовую резину в рот, а он сжимал беззубые челюсти, противясь неестественному проникновению.
Валька считалась достаточной профессионалкой, а потому легко преодолевала протест младенца нажатием двух пальцев на его щеки, принуждая рот открыться.
Леонид мысленно обещал себе, что, как только вырастет, таким же образом снасильничает над ней. Причем он объяснит, за что мстит!.. Какое все-таки животное — эта Валька!..
Безусловно, он знал русский язык, но вот сказать на нем, что хотел, не мог. Понимал, что это речевой аппарат недосформировался… Когда же, когда!!!
Правда, один раз получилось.
Это произошло, когда Валька уже совершенно непозволительно глумилась над его беззащитным тельцем. Посчитала, что у него непроходимость желудка и всунула в заднепроходное отверстие клизму. Он что было силы сжимал крохотные ягодички, но хитрая баба густо смазала резиновый прибор вазелином и таки добилась своего.
Он посчитал, что над его мужским естеством попросту надругались.
Кровь прилила к головке младенца, он засучил ножками, открыл ротик, словно собирался заголосить на весь мир, но всю эту огромную потенцию Леонид Павлович Северцев употребил в одно слово.
— Аура! — произнесло трехмесячное существо.
Это слово произошло так отчетливо, троекратно усиленное кафельной плиткой пеленальной комнаты, что Валька чуть было не выронила из рук ребенка. Она, конечно, удержала пацанчика, но все же он слегка ударился головкой о край чугунной раковины. Хотел было выругаться матерно, но голосовые связки и так устали от непосильного труда. Тогда Леонид попросту заорал, обливаясь слезами беспомощности и великой обиды.
— Это ты сказал? — вопрошала Валька, вытаращив глаза, словно в одночасье пораженная базедовой болезнью.
Леонид не отвечал на ее вопрос, продолжая криком оповещать мир, что удар младенческой головкой о чугун — это больно…
Валентина — женщина неполных двадцати трех лет, работающая в сиротских яслях после окончания ПТУ, считала себя опытной ухажеркой за брошенными младенцами, так как трудилась на одном месте уже четвертый год. Валентина считала, что не только набор профессиональных качеств делает воспитателя хорошим воспитателем, наиважнейшее — любовь к ребенку и способность выделять из своей души частицы материнского, такого необходимого, нематериального, чего жизнь лишила этих невинных крохотулей.
В ПТУ, конечно, такому не учили, но настоящей женщине и не требовалось этого преподавать, могучий инстинкт подсказывал, что нужно делать и когда.
Более опытные нянечки советовали ей меньше вкладывать в младенческие сердечки настоящего чувства, так как, когда появятся свои дети, то именно они будут обворованы в эмоциональном плане.
— Человеческое сердце, — поясняла директор яслей Будёна Матвеевна Чигирь. — Человеческое сердце — отнюдь не бездонная бочка любви! В нем, в этом сосуде жизни, все строго дозировано! И не стоит расплескивать самое главное на все что ни попадя.
«Ни попадя» — были эти самые детишки-сиротки, коих в государственных яслях насчитывалось шестьдесят три головки. Сорок девочкиных и двадцать три мальчишеских.
— Эти сироты, — продолжала образовывать персонал Будёна Матвеевна. — Эти брошенки судьбы — есть отпрыски пьянчуг, уголовных элементов, сифилитиков и т.д. А вы им свою любовь!
— Не все же, наверное? — вопрошала Валентина. — Есть же дети погибших в автокатастрофах, умерших при родах… Сколько на свете несчастий!
— Не все, конечно, — соглашалась директор. — А вы знаете, кто чей?
Здесь весь персонал опускал головы.
— И я про это же! Самое главное — ровное отношение ко всем без исключений! Никого не выделяя, никому не давая больше положенного!
В основной массе своей Будёну Матвеевну персонал слушал добросовестно, но особо добросовестно наставлений не исполнял почти никто, слава Богу. Все же жалели малышей женщины. Тридцатилетняя директриса детей сама не имела, попала на работу в сиротский дом не по призванию, а по велению комсомола.
Комсомол сказал: «Иди, Будёна, воспитывай!» И она пошла.
Сама Чигирь чувствовала обиду на союз молодежи за то, что не оценил он ее способностей на всесоюзном уровне, опустив руководить локальным районным объектом. Но Будёна была истинной комсомолкой, боролась с обидой, пытаясь ее искоренить в себе и тем самым доказать комсомолу и партии, что она достойна творить великие дела. Политически окрашенная женщина даже замуж не выходила, дабы иметь сосредоточение на деле, которым занималась без должной любви, но с истинным рвением.
конечно, ночами она поскуливала от накатывающих образов микеланджеловского Давида и роденовских парных скульптур, но довольствовалась своими руками да парниковыми огурцами, и то только летом, что касается овоща… Ее время придет позже, когда партия предложит ей свой билет, оценив по достоинству жертвенность Будёниного сердца!..
Почти все в яслях знали, что именем Будёна Чигирь-отец наградил ее в честь Буденного. Вероятно, родитель мечтал о мальчике, но случилась девка, вот батя и напряг свой поэтический дар. Переложил фамилию конника на бабий именной лад.
Может быть, за то и расстреляли Чигиря — кто знает! Но что во всех анкетах Будёна с четырнадцати лет писала, что отца не имеет, это — факт.
