Тепловика от такой высокопарности закорежило, но все же он протянул товарищу ладонь.
– Я так считаю, – заявил Мыкин, – нужно с пристрастием допросить Елизавету. Если глюки виноваты в том, что она татарина видела, – это плохо!
– Чего уж хорошего, если у меня дочь наркоманка!
– Подожди! – шикнул тепловик. – А если в здравом сознании рассмотрела Ильясова, есть надежда! Живой он – и нам ничего не грозит! Если только за непреднамеренность какую-нибудь статью пожалуют.
– Мне нельзя сейчас садиться! – завертел головой Митрохин.
– А мне, значит, можно!
– Ладно-ладно, что делать нам?
– А то! Поедем сейчас в техникум к Елизавете и все выясним доподлинно!
– Девочка учится, чего ее отрывать!
– Нет, все-таки ты идиот! Хочешь в камеру?
– На девятом трамвае шесть остановок, – объяснил Митрохин. – До техникума.
Друзья добрались до места через полчаса. Там их долго не пускал вахтер, озабоченный побитыми физиономиями наших героев, но когда Мыкин пригрозил отключить тепло во всем техникуме, а в доказательство потряс неподдельным документом, страж проходной разблокировал турникет и пропустил граждан в лоно образования.
Подельщики изучали доску расписания длительное время, пока не пришли к выводу, что Елизавета сейчас обучается военному делу в спортивном зале.
– Левой, левой! – услышали они из-за двери.
Мыкин смело толканул дверь и с левой ноги вошел в спортивный зал.
По периметру зала вышагивало человек тридцать, с сонными выражениями лиц, и когда дверь открылась, они слаженно устремили на нее внимание, как будто генерал пришел.
Командовал студентами замшелый полковник. За-мшелым он был во всем, начиная от потертого кителя с умершими звездами на погонах и кончая тухлой физиономией, вся правая часть которой покрылась экземой.
– Стой, раз-два! – скомандовал полковник. – Рота – вольно!
Рота расслабилась, полковник подошел к пришедшим и поинтересовался целью их визита.
– Я – отец Елизаветы Митрохиной. Она срочно нужна мне по семейным обстоятельствам!
– Дело в том, – ответствовал полковник, – что девушка, сославшись на естественное недомогание, на занятиях не присутствует.
– А где она может быть? – спросил Мыкин.
– Поди, в туалете курит, – ответил полковник и отправился к своей роте.
– Курит, значит, – расстроился Митрохин. – Значит, и наркоту потребляет…
Друзья прошли по всем женским туалетам и только на пятом этаже обнаружили Елизавету Митрохину, которая вовсе не курила, а сидя на подоконнике, приводила с помощью косметики свое личико в порядок.
– Вы чего здесь? – воззрилась девушка на вошедших так, как будто это были звезды Голливуда.
– Поговорить надо, – отчеканил отец.
– Это о чем? – поинтересовалась Елизавета, сковыривая с лобика прыщик. – Дома, что ли, не можем?
– Наркоту принимаешь! – с места в карьер бросился Митрохин.
– Какую такую наркоту? – сделала Елизавета круглые глаза.
– Таблеточки с птичками!
– Это противозачаточные, пап. Я говорила уже тебе.
– А в программе «Здоровье» сказали, что это самый что ни на есть наркотик экстази!
– Прямо так и сказали? – переспросила Елизавета, и в ее девичьем голоске друзья услышали неприкрытую издевку.
Митрохин, не раздумывая, по-отцовски отвесил дочери сочную оплеуху, размазав только что наложенную косметику. Елизавета тотчас завыла:
– Чего вам от меня надо-о!.. Чего припе-ерлись!..
– Какого черта ты сказала утром, что Ильясова видела! – закричал Митрохин. – Никого там не было, в квартире!
– Бы-ыл, – выла девушка громко. – Я сама видела… И в прошлый раз он голый приполз! Чего вы мне не верите!
– Доказательства нужны! – вмешался Мыкин.
– А кто пломбу на квартире сорвал сегодня?
– А черт его знает! – пожал плечами Митрохин.
– Так я вам и говорю, идиоты! Ильясов это был! Голый, без одной ступни, с пробитой головой!..
Прозвенел звонок, и Елизавета, соскочив с подоконника, сказала, что ей надо идти, что она не потребляет наркотиков и что оба друга съехали крышами, припершись в техникум и набив ей физиономию.
– Вот пожалуюсь своему парню, – пригрозила девушка напоследок. – Он вам живо морды раскроит! Он мастер спорта по самбо!..
До дома друзья добирались пешком.
– Кончать его надо! – внезапно проговорил Мыкин.
– Кого? – встрепенулся Митрохин.
– Ильясова. Татарина.
– Зачем?
– Жить не дает спокойно!
– Ты же сам говорил – если жив, то ничего нам не грозит!
– Кончать надо! – повторил Мыкин мрачно и обреченно.
После этих слов Митрохин поразмышлял о том, что не грех кончить самого Мыкина – источник треволнений и смуты. Но тогда придется лишать жизни и татарина Ильясова, чтобы совсем не волноваться.
– Кончать так кончать! – согласился Митрохин. – По пиву?
Друзья остановились возле ларька, набрав по две кружки «Балтики» и с десяточек соленых бараночек.
– Засаду у Ильясова устроим, – сквозь икоту проговорил тепловик. – По очереди дежурить будем. Как-нибудь отловим и голову свернем.
Митрохин одним глотком опустошил кружку и спросил, каким способом убивать будут.
– А твоим ледорубом.
– Это чего ж моим? А чего не топориком по башке? Куда вернее!..
– Можно и топориком, – согласился Мыкин, посасывая бараночку. – Соль крупная! – неожиданно заорал он. – На соли, гады, экономите!
– Не балуй, не балуй! – донеслось из ларька. – Сейчас милицию вызову!
– Ты кому это сказал, морда?!
Мыкин побагровел. Ему необходимо было снять напряжение, скопившееся за последние дни, и он, наклонив голову, словно рогами вперед, двинулся на ларек, в котором восседала жирная туша продавца. Митрохин испытывал ту же потребность, а потому присоединился к другу, и плечо в плечо они дошли до торговой точки и засунули в окошко свои жадные руки, стараясь достать сальную рожу торгаша.
– Э-э-э! – донеслось из окошка. И не было в этом «э» никакого испуга, а лишь предупреждение одно.
– А ну, вылезай подобру-поздорову! – наседал Мыкин и задергал в исступлении за ручку дверь ларька.
– Хуже будет! – заорал Митрохин и шандарахнул в стену пяткой так, что в ней случился пролом.
Неожиданно дверь открылась и из нее появился продавец. Надо сказать, что он действительно обладал жирной физиономией, которая покоилась на короткой шее, а та в свою очередь вырастала из могучих плеч шестидесятого размера, они же были венцом могучего торса с большим, но твердым животом штангиста, а уж о ногах и руках говорить нечего – трехлетние деревья.
