Медведь несильно ударил лапой по брюху падальщика, рассек его до позвоночника и погрузил пасть в кровавые внутренности птицы. Кровь и мясо оказались слишком солеными, но он ел, чувствуя сильный голод, лишь изредка отплевывая перья.
Одной птицы ему было недостаточно, и он на запах принялся рыть песок, пока не отыскал еще одну, задохнувшуюся в обвале. Эту он ел медленнее, уже не получая от соленой пищи удовольствия, но поглощал мясо впрок, не уверенный, когда еще придется наполнить желудок…
Он еще не знал, что ждет его через некоторое время после сытного обеда, обильно сдобренного солью…
Так пить он не хотел никогда!
В его мышцах еще были силы, а сморщивающийся желудок сводил с ума голову. Язык опять распух во всю пасть, как при укусе скорпиона…
И он побежал…
Он бежал, набирая скорость, как арабский скакун. Его галоп на фоне огромного солнца впечатлял своей неистовостью. Создавалось такое ощущение, что мчится он с кем-то наперегонки и от этой гонки зависит судьба его…
Он не замечал, как слизистую глаз царапает песочная труха, как трутся друг о друга зубы, как огромные легкие превращаются в огненные горны, стремящиеся сжечь нутро.
За что ему так плохо!
Нижняя челюсть отвисла, длинный язык выпал из пасти и хлестал медведя по щекам. С каждым прыжком лапы, снабженные канатами мышц, слабели, спина прогибалась, и было очевидно, что зверь не выдержит столь стремительного бега, а через сотню-другую шагов свалится, обессиленный…
Но тут его слезящиеся глаза рассмотрели в дрожащем мареве огромный белый айсберг…
Айсберги всегда плавают по воде! Он это знал наверняка, и это знание придало ему силы, а когда ледяная глыба стала слегка приближаться, мозг охватила безумная радость!
Никто не знает, где хранится жизненный источник, который, казалось бы, иссяк до самого конца, до пыли, и вдруг — происходит нечто, и в душе взметает новым фонтаном, так что будоражится жить, и несут тебя ноги, несут!..
Он нырнул в ледяную воду и, загребая ее лапами, словно корабельными лопастями, устремился к дну. Он обогнал удивленную нерпу, затем тюленью семью и каждой клеточкой своего тела, каждой шерстинкой впитывал невообразимое счастье Родины!..
Он донырнул до самого дна и плавал вдоль него, пока кислород в расправившихся легких не закончился.
Медведь всплывал медленно, с наслаждением… Глупая нерпа проплыла совсем рядом, но он лениво царапнул ее по животу, так, для игры лишь, даже кожу не поранил…
Он всплыл и услышал материнский голос. Мать негромко ревела, торопя его к напружиненному соску. Он выбрался из полыньи и затрусил к родному теплу…
Медведь лежал посреди бескрайних песков. На морде его было написано несказанное блаженство, а язык облизывал раскаленный песок…
Он умирал, потеряв сознание, и последние грезы вернули его в детство…
Вероятно, что-то там, в детстве, произошло. Наверное, он по привычке сильно куснул мать за сосок, и она отвесила детенышу оплеуху. Медведь отпрыгнул в сторону, заигрывая с ней, но что-то подломилось под ним, совсем не лед. Затрещало переломанным деревом.
Почти мертвый зверь рухнул с пятиметровой высоты. Он уже не мог чувствовать боли, да и мираж детства исчез, растворился в перегретом мозгу…
Упал медведь в почти пересохший колодец, кем-то замаскированный.
Его голова, треснувшаяся о камни, откинулась и попала ровно под прохладную водяную струйку, как будто из самоварчика текло… Еще бессознанным он стал пить, и вновь вернулись картинки детства — жирное-прежирное молоко напряженной струйкой щекочет ему небо…
Он выпил литров сто…
А потом блевал. Сначала водой, смешанной с кровавыми останками падалыцика, затем исторгал свои внутренности.
А потом опять пил и снова блевал…
В колодце было прохладно, а ночью даже холодно. Сквозь пролом медведь смотрел на луну, но ему не свойственно было выть, а потому он и не выл.
И ни о чем не думал.
Медведь был затравлен.
Он не мог выбраться из колодца, потому что глубина его была около пяти метров, а рост зверя около трех. Да он особенно и не рвался наверх. Лучше умереть от голода, нежели от жажды…
Ему далее удалось поймать ящерицу, которая скользила по влажным камням к солнцу. Он попросту слизнул ее со стены.
На исходе третьего дня медведь вспомнил вертолет и выстрел. Особенно выстрел ему вспомнился…
А потом началась песчаная буря, которая продолжалась неделю. Колодец постепенно заваливало песком, но медведь время от времени откапывал водяную струйку и пил. А потом колодец завалило наполовину, и он не смог отрыть родник. Зато у него получилось выбраться на свободу.
Это было ночью, а утром он увидел людей…
— Пойдешь туда! — указал Бердан, вытащив сухую руку из варежки. — Через пролив Ивана Иваныча, однако.
— Беринга? — уточнил Ягердышка.
— Его…
Они стояли лицами к восходящему светилу, жмуря и без того узкие глаза-щели.
— Там — Америка! — величественно, как первооткрыватель, сообщил старик.
— Дойдешь ли, не знаю… Поди, не дотянешь, в полынью провалишься, и сожрет тебя щокур.
— Не боись! — улыбнулся Ягердышка, сдерживая собачью упряжку. — Не сожрет, поди!
— Сожрет! А я поймаю щокура этого, пожарю и съем!
Старик жевал смолу, поплевывал на снег и казался довольным.
— Каннибал, — заулыбался Ягердышка. — В ад пойдешь. Там тебя Кола дожидается!
— Хочешь смолы? — поинтересовался Бердан.
— Давай, — обрадовался чукча.
— А вот фига тебе! — Старик уставил сухой кулачок прямо в физиономию Ягердышки. — Фига на рыбьем жире!.. Он меня в ад, а я ему смолу!
— Да в аду столько смолы! — не понимал чукча. — Сколько хочешь!.. А ты кусочка жалеешь! Купаться в смоле станешь!
— Правда? — недоверчиво покосился эскимос.
— Истинная, — ответил Ягердышка и перекрестился.
— А чем плох ад тогда, если в нем смолы так много?
— Этого я тебе не могу сказать, пока кусочек не дашь!
— Не дам! — железно рек Бердан. — Пока не скажешь.
— Ну ладно, — сжалился чукча. — Так и быть, скажу… В аду так много смолы, сколько хочешь! — парень развел руками. — Только кипящая она, и тебя в ней варить будут!
— Тьфу! — разозлился Бердан. — Чтоб ты провалился!
— Не дашь пожевать?
— Ы-ы-ы-ы… — услышал Ягердышка в ответ.
— Тогда я поехал!
