– А вы, Герман, везунчик, – сжав мне плечо неожиданно сильными пальцами, заявила мадемуазель Якобсон. – Видно, для чего-то важного вас Господь предназначил, что не дал злу свершиться. Злодей-то именно в вас, сударь, метил.
Глава 10
Триумф
Напавшего на меня террориста опознали только благодаря сделанной в ателье мадам Пестяновой фотографии. И когда томский полицмейстер и мой друг Фелициан Игнатьевич Стоцкий, спустя три дня явившийся с отчетом, назвал имя, первое, о чем подумалось, – что это не иначе как жирная точка в первом томе романа о новой моей жизни. Что это не первое на меня покушение и, боюсь, не последнее. Но тем не менее именно этот выстрел подвел итог первым двум годам моего пребывания в этом теле. В этом веке. В этом Томске.
Убитого мной злоумышленника звали Амвросий Косаржевский, и он до недавнего времени был мужем Карины Бутковской. Я уже, кажется, говорил, что в деревеньке Большом Кривощекове путешествующий в Томск доктор Зацкевич принимал у Карины роды. Как акушер сам потом рассказывал – случай был тяжелым. Плод занимал неправильное какое-то положение, и если бы не своевременное вмешательство доктора, с большой вероятностью дело могло закончиться смертью и матери, и ребенка.
И все-таки Карина разрешилась от бремени. Малыш, мальчик, которого нарекли при крещении Аркадием, был вполне здоров. Что нельзя было сказать о самой роженице. Ей требовался постоянный врачебный надзор, о чем конечно же нельзя было и мечтать в глухом приобском селении. И Амвросий решил перевезти жену в Томск.
Каким-то волшебным образом им удалось пробраться до самой переправы через Томь. Проехать триста с лишним верст по тракту, не встретить ни единого татарского разъезда, не нарваться на распоясавшихся на дорогах разбойников – и на берегу реки, в получасе от города, узнать, что ссыльнопоселенцам, да еще и полякам, приказом тайного советника Лерхе въезд в столицу края запрещен. А калтайские татары, охранявшие томские паромы, не понимали и половины слов, которые говорил им белый от ярости поляк.
Карина умерла, и пан Косаржевский похоронил ее прямо под соснами на берегу. Пробормотал молитву, снял с ее шеи серебряный крестик и закопал. А потом, прижав к себе кулек с тихонечко пищавшим ребенком, сел в лодку, рассчитался с перевозчиком тем самым Карининым нательным крестом – и поплыл на другой берег. Мстить.
Оружие нашлось в схроне, в подвале «польского» клуба. Ребенка Амвросий оставил на попечение присматривавшего за усадьбой сторожа, зарядил пистоль и отправился меня убивать.
Такая вот вышла грустная история. Дамы ревели в три ручья, заляпав слезами дешевую бумагу отчета судебного пристава.
К слову сказать, Аркашу Косаржевского взяли на воспитание, можно считать усыновили, Цибульские. Своих детей им Господь не дал. Злой народ шептал – дескать, не тем перстом Захарка молится, оттого и не выходит у них ничего. Пока дела у Цибульского шли ни шатко ни валко, он особенно и не переживал. Потом, как деньги в семье завелись и появилась уверенность в будущих днях, задумываться стал – кому свое, немалое уже, богатство оставит? Так что Захарий Михайлович с Феодосией Ефимовной это громкое событие с пальбой на главной улице города за знак с Небес приняли.
Мне же какого-нибудь знака только и не хватало. Во второй половине лета стало вдруг скучно. Не то чтобы совершенно нечем было себя занять, нет. Дел по-прежнему было более чем достаточно. Только стал замечать, что все делается как-то само собой.
Штукенберг с фон Мекком сами строили мою железную дорогу, а фон Дервиз с присланными из Москвы стряпчими сам сговорился о продаже «заводской» дороги. И все участники этой операции очень неплохо заработали. У меня на счету миллион с хвостиком откуда ни возьмись образовался, и остальные наверняка тоже себя не обидели.
Чайковский с Пятовым сами катали рельсы и сами на корявенькой тележке, запряженной четверкой лошадей, развозили по участкам. Огромным спросом пользовались гвозди и простое железо в полосах. В сибирской столице даже организовали оптовый склад, куда чуть ли не со всего пространства от Оби до Енисея кузнецы за сырьем приезжали. А ведь существенную часть еще и Васька Гилев для перепродажи в Монголии забирал.
Гинтар, или, как его все чаще называли в городе, – управляющий Мартинс сам застраивал Томск. У него уже два своих кирпичных завода было и еще несколько, в которых старый прибалт долю имел. Плюс – его строительная фирма обороты набирала. Умудрялся чуть не все самые ценные подряды у города и администрации получить. Он и вокзал строил, и здание Главного управления, и жилье для приехавших из Омска чиновников. Еще парочку своих доходных домов заложил. С июня, как вода в Томи на убыль пошла, рабочие начали сваи вбивать в топкие берега Ушайки. Гранит для будущих набережных еще зимой на санях привезли.
Приказчики Фонда сами собирали «налог» с купцов и выплачивали чиновникам существенную, иногда превышающую официальное жалованье прибавку за усердие. Я даже подписывал как-то раз бумаги, дозволяющие открытие филиалов в главных городах наместничества. И в Тобольске, и в Семипалатинске, и в Верном. Потом уж и в окружных городках появятся. Не все сразу.
В июле прибыла из Тюмени последняя партия датских переселенцев. Для тех, кто желал крестьянским трудом жить, уже давно, еще с прошлой осени, участки были приготовлены. Так что тоже все прошло само собой. С весны в Западной Сибири начался настоящий земельный бум. Мы, как путние, комиссию собрали. Хотели специальные отряды землемеров создавать, чтобы все возможные для прибывающих из России крестьян участки определить. А оказалось, что и это не понадобится. Очень много нашлось желающих купить у государства кусок целины и сдавать в аренду переселенцам. Мне говорили, даже из Санкт-Петербурга стали поверенные приезжать и в Томске конторы открывать. Называли известнейшие в империи дворянские фамилии, готовые вложить в свои новые уделы изрядные деньги. Да чего уж там далеко ходить! Володя Барятинский письмо из Кульджи прислал, со вложенным в конверт векселем на десять тысяч. Просил поспособствовать, чтобы и ему землицы купить. Помог, конечно. Отчего хорошему человеку-то не помочь?!
Тем более что он мне тоже уже здорово помог. Снесся с кем-то в столице, кого-то попросил – и вдруг сам собой нашелся будущий управляющий моему механическому заводу. Сорокавосьмилетний Степан Иванович Барановский, еще в бытность свою профессором университета в Гельсингфорсе, увлекся изобретательством. Да так, что года три назад, и вовсе науки забросив, вернулся в Санкт-Петербург, дабы попытаться внедрить свои поделки. Какой-то загадочный механизм – духоход, железнодорожный тягач, приводящийся в движение силой сжатого воздуха, – даже будто бы публику по Николаевской дороге какое-то время возил. Еще профессор подводными лодками интересовался, паровыми приводами и другими сложными системами. Слыл большим сторонником скорейшего строительства железных дорог, включая, как ни странно, линии от Нижнего Новгорода до Иркутска и от Саратова до Британской Индии, о чем не преминул составить доклад для Госсовета. И, видимо, здорово прожектами своими всевозможных чиновников одолел, раз его мне рекомендовали в самых превосходных степенях.
