– Ничего не понимаю.
Энея кивнула:
– Еще до Хиджры, на Старой Земле… в двадцатых годах двадцатого века… в государстве, которое называлось Россия, жил геолог, он это понимал. Его звали Владимир Вернадский, и он ввел термин «ноосфера», и этот термин, если все пойдет так, как я предполагаю, скоро обретет новое значение для нас обоих.
– Почему? – спросил я.
– Увидишь. – Энея коснулась моей руки. – В общем, в 1926 году Вернадский написал: «Атомы, единожды попав в поток жизни, покидают его крайне неохотно».
Я ненадолго задумался. В науках я не знаток – если что и знаю, так нахватался этого от бабушки и в библиотеке Талиесина, – но для меня эти слова имели смысл.
– Тысячу двести лет назад его слова перефразировали более научно и обозвали эту более научную формулировку законом Долло, – продолжала Энея. – Суть в том, что эволюция не идет вспять… исключения вроде китов Старой Земли, из сухопутных млекопитающих попытавшихся снова стать рыбами, случаются крайне редко. Жизнь движется вперед… постоянно находит новые ниши и заселяет их.
– Ага! Это как когда человечество покинуло Старую Землю на кораблях с двигателями Хоукинга?
– Не совсем, – покачала головой Энея. – Прежде всего мы сделали это преждевременно, по наущению Техно-Центра, и еще из-за того, что Старая Земля погибала… впрочем, это тоже работа Центра. Во-вторых, благодаря двигателю Хоукинга мы могли совершать скачки по всей своей галактической ветви, отыскивая похожие на Землю планеты с высоким коэффициентом по шкале Сольмева… большинство которых мы все равно терраформировали и населили существами Старой Земли – начиная от бактерий и дождевых червей и кончая утками, на которых ты охотился на гиперионских болотах.
Я согласно кивнул, а сам подумал: «Интересно, что нам еще оставалось делать? Что плохого в том, чтобы отыскать место, где все как дома – тем более что и дома-то уже нет и вернуться некуда?»
– Но есть кое-что поинтереснее, чем наблюдения Вернадского и закон Долло, – добавила Энея.
– И что же, детка? – Я все еще думал об утках.
– Жизнь не отступает.
– Это как? – Еще не договорив, я уже все понял.
– Да, – подтвердила Энея, видя мое просветление. – Стоит жизни найти где-нибудь хоть крохотную зацепку, она уже не отступит. Сам знаешь – в арктических льдах, в замерзших пустынях Старого Марса, в горячих источниках, на голых скалах Тянь-Шаня, даже в автономных разумных программах…
– И что отсюда следует?
– А то. Если предоставить жизнь самой себе, она в один прекрасный день заполонит всю Вселенную. Сначала зазеленеет одна галактика, потом соседние туманности и все остальные галактики.
– Малоприятная перспектива.
Энея остановилась и посмотрела на меня:
– Почему, Рауль? По-моему, это прекрасно.
– Зеленые планеты я видел. Зеленую атмосферу я вообразить могу, но это что-то уже сверхъестественное.
– Так зеленое ж не обязательно одни растения, – улыбнулась она. – Жизнь способна к адаптации… птицы, люди в летающих машинах, ты и я на дельтапланах, люди, способные летать…
– До этого пока не дошло, – перебил я. – Но я хотел сказать, ну, что в зеленой галактике люди, звери и…
– И живые машины, – подсказала Энея. – И андроиды… искусственная жизнь в тысячах форм…
– Ага, люди, звери, машины, андроиды, всякое такое… должны будут адаптироваться к космосу… интересно как? Не представляю…
– Ничего, скоро представишь.
Еще триста ступеней – и еще одна короткая передышка.
– А какие еще направления эволюции мы упустили? – спросил я, когда мы снова тронулись в путь.
– Возрастание разнообразия и сложности. Ученые столетиями спорили об этих направлениях, но нет никаких сомнений, что в конечном итоге именно им эволюция отдает предпочтение. И разнообразию принадлежит главная роль.
– Почему?
Должно быть, Энея уже устала от моих постоянных «почему». Я и сам чувствовал себя трехлетним ребенком.
– Ученые привыкли считать, что фундаментальные эволюционные модели множатся. Это явление называют дивергенцией. Но оказалось, что все совсем не так. Разнообразие основных моделей уменьшается по мере нарастания антиэнтропийного потенциала – эволюции. Посмотри, к примеру, на выходцев со Старой Земли: что у них одна и та же структура ДНК – это понятно, но ведь у них и основная модель одна и та же: все они развились из существ с радиальной симметрией, с глазами, питавшихся через рот, двуполых… словно отлитых в одной форме.
– Но мне показалось, ты только что сказала, будто разнообразию принадлежит главная роль.
– Именно. Но разнообразие вовсе не то же самое, что структурная дивергенция. Как только эволюция натыкается на хорошую модель, она отбрасывает варианты и сосредоточивается на почти бесконечном разнообразии производных этой модели – на тысячах, десятках тысяч взаимосвязанных биологических видов.
– Трилобиты, – произнес я, уловив ее мысль.
– Да. А когда…
– Жуки, – продолжил я. – Все эти чертовы виды жуков.
Энея широко улыбнулась:
– Точно. А когда…
– Насекомые! На всех планетах, где я побывал, одна и та же куча треклятых насекомых. Комары. Бесчисленное множество всяких…
– Ну вот, ты все понял! Как только основы модели разработаны и открыты новые ниши, природа жмет на всю катушку. Жизнь втискивается в эти ниши, внося разнообразие в базовую конструкцию организмов. Новые виды. За последнее тысячелетие с началом межзвездных перелетов возникли тысячи новых видов – и далеко не все созданы генной инженерией, некоторые просто в бешеном темпе приспособились к тем подобиям Земли, куда их занесло.
– Триаспии, – сказал я, вспомнив Гиперион. – Вечноголубые растения. Челма. Тесловы деревья.
– Это туземные виды, – возразила Энея.
– Итак, разнообразие – это хорошо, – подытожил я, пытаясь докопаться до сути того, о чем мы говорим.
– Разнообразие – это хорошо, – согласилась Энея. – Но по крайней мере один биологический вид Старой Земли лишен всяческого разнообразия… во всяком случае, он нисколько не изменился на колонизированных планетах с благоприятными условиями.
– Мы. Человечество.
– Именно. Мы застряли в рамках одного вида, – мрачно кивнула Энея. – Страшно давно застряли. Теперь у нас есть шанс быстро прийти к разнообразию, но институты вроде Гегемонии, Империи и Центра препятствуют этому.
– А необходимость разнообразия распространяется на человеческие институты? – поинтересовался я. – На религию? На социальные системы? – Я думал о людях, которые помогли мне на Витусе-Грей-Балиане Б. Я думал о народе Спектральной Спирали Амуа и их сложных, запутанных верованиях.
