Раздавая благословения, Папа вышел в переднюю часть апсиды, повернулся по очереди к каждому крылу трансепта, затем к короткому нефу и, наконец, к продольному.
Вежливо отстраняя прихожан, Энея шагнула в центральный проход и решительно направилась к алтарю.
– Ленар Хойт! – прокричала она, и слова ее эхом отразились от высоких сводов.
От Папы, застывшего с поднятой в благословении рукой, Энею отделяло не меньше ста пятидесяти метров, и я знал: преодолеть это расстояние у нее нет никаких шансов. Я побежал за ней.
– Ленар Хойт! – снова крикнула она, и сотни голов повернулись к ней. В полутемных арках по бокам нефа началось какое-то копошение: швейцарские гвардейцы. – Ленар Хойт! Я Энея, дочь Ламии Брон, которая вместе с тобой прилетела на Гиперион, чтобы встретиться со Шрайком. Я дочь кибрида Джона Китса, которого твои хозяева из Техно-Центра дважды убили во плоти!
Папа стоял как громом пораженный, указуя на нее костлявым перстом, мгновение назад поднятым в благословении. Он трясся, как в лихорадке. Левая рука была прижата к груди. Тиара раскачивалась, грозя свалиться с головы.
– Ты! – взвизгнул он. – Исчадие!
– Сам ты исчадие! – прокричала Энея уже на бегу, расталкивая плечами типов в черном.
Я отшвырнул с дороги двоих, проскользнул мимо третьего, догнал ее и побежал рядом, отслеживая боковым зрением швейцарских гвардейцев, которые протискивались к нам через толпу. При таком скоплении народа гвардейцы не решались стрелять – слишком много людей оказалось бы на линии огня. Но я знал: стоит Энее приблизиться к Папе меньше чем на десять метров, – и вся их нерешительность мгновенно исчезнет.
– Сам ты исчадие! – снова прокричала она, летя вперед во весь дух, уклоняясь от протянутых рук и выставленных локтей. – Ты Иуда, Ленар Хойт. Ты продал Католическую Церковь за…
Массивный мужчина в адмиральском мундире выхватил из ножен кортик – Энея отскочила. Не останавливаясь, я перехватил кортик, сломал адмиралу руку и одним ударом послал его в нокаут, прямо на руки адъютантам.
Полковник Кассад как-то раз сказал, что, научившись языку живых, он стал чувствовать боль, которую сам причиняет другим. Так и я в тот момент ощутил, как рвутся нервы и сухожилия, как дробится кость в предплечье – в моем предплечье! – но, посмотрев на свою руку, я убедился, что она цела и невредима. Я отделался всего лишь болью. Я привык терпеть боль.
Священники, монахи, епископы встали перед Энеей, пытаясь заслонить собой Папу. Понтифик схватился за сердце и начал падать, дьяконы подхватили его и унесли под роскошный балдахин работы Бернини. Швейцарские гвардейцы перекрыли проход, ощетинившись пиками. Сзади нас тоже настигали гвардейцы, они бежали, грубо расшвыривая прихожан. Полицейские в черных доспехах, с компактными ТМП-поясами, носились в десяти метрах над нашими головами. Пятнышки лазерных прицелов плясали на груди и висках Энеи.
Я бросился вперед, чтобы прикрыть ее своим телом. Точка лазерного прицела мелькнула по моему лицу, и на какое-то мгновение я ослеп. Вытянув руки в стороны, я что-то орал…
– Нет! Взять живыми! – разнесся под сводами храма, словно глас Божий, мощный кардинальский бас.
Швейцарский гвардеец устремился к Энее. Он занес пику, чтобы оглушить ее ударом по голове. Энея бросилась на пол, проскользнула на животе по плитам, подсекла его под коленки, и гвардеец кубарем покатился к моим ногам. Пнув его в голову, я развернулся, выхватил у другого гвардейца пику, самого гвардейца опрокинул в толпу и направил оружие на пятерых стражников, подбежавших сзади. Те отпрянули.
Полицейский всадил мне в плечо две стрелки – должно быть, с транквилизаторами, – но я вырвал их, метнул в пролетающий силуэт и ничего не почувствовал. Двое охранников – крупный мужчина и еще более крупная женщина – схватили меня за руки. Я подбросил их в воздух, столкнул лбами и уронил на каменные плиты.
– Энея!
Она снова была на ногах, вырвавшись из рук гвардейца, но двое полицейских в черных доспехах преградили ей путь. Прихожане вопили. Огромный орган вдруг всхлипнул, как роженица. Агент безопасности выстрелил в Энею с пяти метров. Она крутнулась. Женщина в черных доспехах ударом дубинки сшибла мою любимую и навалилась на нее, завернув ей руки за спину.
Одним ударом я отбросил эту суку на пять метров. Стражник врезал мне пикой в живот. Летучий агент всадил в меня парализующий заряд. Парализаторы должны действовать мгновенно, гарантированно мгновенно, но я успел вцепиться в глотку ближайшему гвардейцу и не разжимал рук, пока в меня не всадили еще один заряд, а потом еще. Конвульсивно дернувшись, я повалился на пол и наделал в штаны. Последнее, что я помню, была горячая струя, изливающаяся из брюк прямо на плиты собора Святого Петра.
Я ничего не почувствовал, когда дюжина полицейских навалилась мне на спину, прижав мои руки к полу. Я не почувствовал даже, как с маху ударился лбом о камень, рассекая кожу от бровей до волос.
В последние секунды угасающее сознание пассивно регистрировало все, что попадалось мне на глаза: мельтешение черных подошв армейских сапог, упавший берет швейцарского гвардейца, снова подошвы. Я знал, что Энея упала слева от меня, но был не в состоянии даже повернуть голову, чтобы взглянуть на нее в последний раз.
Они поволокли меня прочь, оставляя след из крови, мочи и слюны. Но мне уже было все равно.
И это – конец моей истории.
Во время так называемого суда – десятиминутного фарса перед облаченными в черные сутаны судьями Священной Канцелярии – я был в сознании, но обезврежен нейроблокираторами. Меня приговорили к смерти. Никто не хотел брать грех на душу, приводя приговор в исполнение, – меня просто-напросто сунули в «кошачий ящик» Шредингера, вращающийся на орбите около планеты-лабиринта Армагаст – она сейчас в карантине. Приговор приведут в исполнение непреложные законы физики и квантовой механики.
Сразу после суда меня отправили туда на высокоперегрузочном беспилотном роботе-факельщике с двигателем Хоукинга – два месяца пути по объективному времени. Где бы ни была Энея, что бы с ней ни случилось, моя помощь опоздала на целых два месяца. Я очнулся от наркотического забытья, лишь когда запечатали силовую оболочку моего узилища.
А потом я впал в безумие на долгие дни… а может, и месяцы. А потом долгие дни и месяцы я начитывал свою историю на скрайбер, обнаружившийся в моей тесной яйцевидной тюрьме. Наверное, мои палачи знали, что скрайбер послужит перед смертью дополнительным наказанием – ведь я снова и снова вынужден пускать свои жалкие листочки микровелена в переработку, как змея, пожирающая собственный хвост, зная, что никто и никогда не доберется до информации, записанной на микрочипе.
Я с самого начала сказал тебе, мой непредполагаемый читатель, что не стоило даже приступать к чтению. Я говорил, что, если тебя интересует ее или моя участь, ты взял в руки не тот документ. Меня не было с ней, когда наступила развязка, мой финал сейчас гораздо ближе, чем тогда, когда я диктовал первые строки.
