Не покладая весла, Иван едва успевал уворачиваться от камней, направляя лодку в стремнину… туда, где вода потемнее… пару раз уже трещали борта, но покуда Бог миловал, неслись, не тонули, не разбивались…
– Ай! Камень!
– Держись!
Сделав мощный гребок, атаман завалился набок, думая о том, чтобы не переборщить, чтоб не черпануть воды с лишком…
А вот снова перекат! Веслом, живо – в струю!
Ох как водицей окатило! Протащило днищем о камни. Слава богу, челнок оказался крепким, выдюжил, вынырнул, понесся по бурному течению дальше.
Мокрая Настя едва успела выдохнуть – как снова порог, камни… А впереди…
Впереди вдруг замаячила ширь! И менквы, похоже, отстали.
– Ну, слава те, Господи, кажись, пронесло!
Настя перекрестилась…. И едва не вылетела из челнока, со всей скорости ткнувшегося носом в обширную каменистую отмель.
– Ах ты Боже, – вылезая, посетовал Еремеев. – Придется тащить.
– Боюсь, не придется, – Настя отозвалась каким-то упавшим голосом… словно на похоронах или поминках.
Иван вскинул голову и потянулся за саблей: по берегам реки к отмели, гнусно визжа и потрясая копьями, бежали менквы.
– Бросаем челнок! – Взмахнув саблей, Иван схватил невесту за руку. – Бежим по воде – живо. Ты плавать-то умеешь?
– Я? Да я на Ивана Купалу…
– Ну вот и славно.
Поднимая брызги, беглецы побежали по отмели вниз по теченью реки, за их спинами радостно ухали настигавшие добычу людоеды, а впереди ждала неизвестность.
– Если не сможем уйти… – повернув голову, прокричала Настя. – Ты сначала меня… саблею… Не хочу, чтоб…
– Беги, люба! Беги! Вона, уже чуть поглубже… Маюни говорил – менквы плавают плохо, боятся воды…
Река и впрямь сделалась глубже, вот уже дошла беглецам до пояса.
– Поплыли! – выбросив мешавшую саблю, радостно крикнул Иван. – Ныряй, люба! Ныряй!
Собственно, и не надо было уговаривать. Настя уже нырнула, поплыла… рядом с нею вынырнул и Иван, сплюнул воду… Обернулся…
– А людоеды-то отстали!
– Надолго ли?
– Ничего… еще немножко – и в лесок. Там укроемся – ищи-свищи. Уфф… А водица-то холодненька!
– Зато… ух… зато никаких тварей там нету.
– Это верно… – Иван нарочно все время говорил, видел: суженая уже выдыхается. Еще немного и…
– Саблю жалко, хорошая. Да гадов-то слишком уж много – ну, одного б, двух зарубил…
– Все… – захрипела Настя. – Не могу больше. Сейчас на дно пойду…
– Держись за меня, люба. – Оглянувшись, атаман подставил руку. – Ну, к какому берегу плывем? К левому…
И тут вдруг где-то в отдалении, за лесочком, ударил выстрел! Затем, сразу, – еще один.
Беглецы с надеждой прислушались, переглянулись…
– Ого! – широко улыбнулся Иван. – Кажись, стреляет кто-то. Не наши ли казачки палят? Где вот только?..
– Там. – Девчонка мотнула мокрыми волосами. – По правому берегу, за ельником.
– Ну, значит, нам туда. Плыви, люба!
Глава XIV
Лето – осень 1583 г. П-ов Ямал
Острог
При нововыбранном атамане казаки, как было и при старом, по возможности останавливались на ночевку на островках, коими изобиловали многочисленные озера, или в редколесье, там, где дул ветер, где не было липкой болотной жары и густых, переплетенных меж собой, зарослей, столь любимых зубастыми драконами, ящерицами величиной с амбар, толщиной с дерево змеищами и прочей плотоядной тварью.
Молодой казак Ондрейко Усов по указанию атамана и отца Амвросия первым делом, едва только струги приставали к незнакомому берегу, старательно метил деревья видными издалека знаками: то вешал высоко на ветках приметные цветные лоскутки, то срубал с толстых стволов кору – свежая отметина тоже была хорошо заметна.
О прежнем атамане, конечно, горевали немало, но нашлись среди казаков и такие, кто даже радовался новому вожаку, постепенно окружавшему себя сонмищем прихлебателей и дружков.
– Ужо, – на привалах бахвалился Олисей, – идола златого добудем – вы все боярами станете. А уж остальные как Бог даст.
Темноглазая Олена с едва не вылезавшей из рубахи тугой упругой грудью довольно кивала, поддакивала, иногда даже и словечко кой за кого замолвляла, а могла и облить помоями, сгнобить – запросто. Как хозяйка держалась, никого не боясь… лишь отца Амвросия все же немножко побаивалась.
Все дружки-прихлебатели сидели по вечерам наособицу, своим – атаманским! – костром, лучшую пищу ели, даже поставили на одном из стругов бражицу из малины да ежевики – при таком-то тепле живенько ягоды вызревали, а брага – еще быстрей.
– Пейте, братие! – ухмыляясь, самолично разливал Мокеев. – И ты, Олена, пей!
Солнце тускнело, выкатилась в небо луна. Жарко горели костры, отражаясь в темной воде оранжевыми дрожащими звездами.
Подняв серебряный кубок, среди прочего добра взятый казаками на саблю еще в Кашлыке, Олена глянула на атамана, улыбнулась устами медовыми:
– За тебя, Олисее! За атамана нашего лихого… а иного нам и не нужно. Так, казачки?
– Так, так! – дружно подхватили прихлебатели. – Слава атаману Олисею Мокееву, слава!
Вроде и немного-то их и было, дружков, всего-то около дюжины, а все остальные казаки их, честно говоря, побаивались, промеж собой называя «ближний круг». Только некоторые не боялись, презирали открыто, да и к костру атаманскому редко шли, даже когда и звали. Средь них, само собой, священник, отец Амвросий, да Василий Яросев, десятник, да бугаинушко Михейко Ослоп, ну и весельчак Ганс Штраубе… Силантий Андреев же вел себя нерешительно – новоявленного вожака не поддерживал, но и открыто выступать не решался.
А Мокеев уже свои порядки завел: дружков из «ближнего круга» в караулы не ставил, каждому по ненэцской деве дал и подумывал уже и к полоняницам бывшим подобраться… да покуда отца Амвросия, гад толстощекий, побаивался.
Олисей жил с Оленой открыто, никого не таясь, даже на людях тискал ее без стесненья… Кто-то плевался, кто-то ругался, а кто и рукой махнул – пусть его тешится, лишь бы до идола дойти да взять лихим ударом!
– Слава атаману, слава! – обновив бражицу, снова закричали прихлебатели.
Олена, отпив из кубка, чмокнула расплывшегося от нагуленного жирка Мокеева в щеку, шепнула:
– От немца бы десяток забрать надобно, разжаловать – что нам, своих, русских, десятников не найти, что ли? Вон хоть Семенко!
Семенко Волк – молодой, да ушлый уже, паренек с бегающим взглядом и кудрявым темным вихром – довольно осклабился да громче других атаману здравицу закричал, а потом и вовсе бухнулся на колени едва ль не в костер, рванул на тощей груди рубаху:
