– Ах, атамане, на все для тебя готов! Хучь в огонь, хучь в воду.
– Вот-вот, – обняв захмелевшего вожака, с жаром зашептала Олена. – Ты присмотрись к пареньку, Олисей, паренек верный, наш… не какой-нибудь там, прости, Господи, немец!
Мокеев вальяжно махнул рукой:
– Быть тебе, Семка, десятником!
– Коли одно дело сладишь… – сверкнув очами, продолжила дева.
Тихо промолвила, едва услыхать, да Семенко прозвище свое недаром получил – чуткий был, что надо услышал.
Присел рядом на бревнышко, зашептал:
– Только прикажи, матушка-атаманша, все для тебя слажу.
– С утречка подойди, я скажу, что делать.
Не забыл Семенко Волк, с утречка, едва засветало, подобрался к шатру атаманскому, покашлял, позвал тихонько:
– То я, Семен, матушка-атаманша.
Знал, сам-то Олисей дрыхнуть может долго, а вот дева его, жонка невенчаная, коли что задумала, не проспит, не отступит.
Вот и сейчас не проспала, вспомнила:
– А, ты… Хорошо, что пришел. Сюда, к пологу присядь…
Шатер атаманский вдалеке от других стоял, опять же, как его костер – наособицу, чтоб не докучали, не мешали.
Дрогнул полог золоченый, Олена высунулась, очами сверкнула да тихонько, шепотом, молвила:
– Седни на струг-то не торопись, потом на челночке нагонишь, тут будет для тебя одно дело. Дело тайное, важное.
– Все, матушка, исполню, – истово перекрестился Волк. – Говори, чего делать-то?
– Ондрюшку Усова, дурака, что в десятники заместо тебя метит, знаешь?
– Знамо, знаю, матушка. Одначе не дружимся мы, нет.
– Оно и хорошо, что не дружитесь. Слушай, дело какое к тебе…
…Отец Амвросий нынче поднялся пораньше – рясу в водице выстирал, мирскую рубаху надев, да так в мирском опосля и остался, хоть и грех, да не ходить же в мокром. А к обеду, Бог даст, высохнет ряса-то.
Повесив рясу на корму, под ветер, священник и оглянуться не успел, как запели трубы, возвещая отправление в путь. Взмахнули веслами казаки, отчалили струги – в добрый бы и путь…
Господи!
Святой отец хотел было благословить всех, протянул руку ко висевшему на широкой груди кресту… Ан ничего там и нету! Священник тут же и вспомнил: когда рясу-то постирать снимал, повесил цепь с крестом на кусточек… Да так ведь там и забыл, видать, бес попутал. Ай, нехорошо…
– Ай, Кольша… – Обернувшись к кормщику, отец Амвросий скорбно покачал головой. – У нас у каких стругов еще челноки остались?
Кормщик задумчиво почесал бороду:
– У новоатаманского…
– Это мне – даром, – с презрением отмахнулся священник. – Даже и просить не стану – позориться. Еще у кого?
– Кажись, у Силантия… ну да, у него есть, – Огнев показал пальцем, – вона, за кормою привязан. Покричать?
– Покричи, сын мой, покричи, – обрадованно закивал святый отче. – Надобно мне к берегу метнуться вскорости – взад-назад.
Новоатаманский струг, расцвеченный яркими вымпелами, следуя во главе каравана, уже скрылся за излучиной, следовало поспешать, дабы потом спокойно нагнать струги. Да ведь, пока суд да дело… Пока до Силантия докричались, да покуда он, сообразив, что к чему, челнок отвязал, послал казачка с веслами:
– Прыгай, святой отец! Вдвоем-то куда быстрее домчим!
– Спаси тя, Господи!
Священник вновь потянулся было к кресту, да конфузливо махнул рукою:
– А ну-тко, дай-ко весло, сыне…
Прошло совсем немного времени, когда разогнавшийся челнок ткнулся носом в песок у места прежней ночевки.
– Ты, сыне, тут обожди. Я живо!
Окинув взглядом кусточки, отец Амвросий заприметил сверкнувший на солнышках крест и быстро побежал к находке, едва не споткнувшись о плоский, незаметный в воде камень. Сдернув с ветки златую цепочку с крестом, священник облегченно перекрестился с самой искренней благодарностью Господу, десятнику Силантию да дожидавшемуся в лодочке казачку. Перекрестился, глянул в синее небо… и обмер, заметив ловко спрыгнувшую с дерева фигуру!
Затаившись, священник внимательно присмотрелся, гадая: кто б это мог быть? На менквов вроде бы не похож… колдун? Чернявенький такой, с чубчиком… ишь, стоит, оглядывается.
О Боже!!!
Да это же казак с новоатаманского струга! Из круга мокеевского ближнего человече – молодой да ушлый Семка Волк! И чего он тут делает? Тоже что-то забыл да вернулся? Вон и челнок в камышинах… Не сам ли атаман и послал верного своего клеврета? Интересно, за каким, прости, Господи, чертом, Семка Волк по деревам лазит? Да еще и дерево такое приметное, корявая, с толстым стволом, сосна с узловатыми ветками. А на ветках… на ветках какие-то красные лоскутки… Лоскутки!
Ну да, их же Ондрейко Усов и должен был на видном местечке вывесить – не для пропавшего атамана, так для Афони и прочих… Эх, Ондрейко, Ондрейко! Священник вдруг покачал головой – куда ж ты знаки-то привесил? Совсем не к тому дереву, надо-то к осине, что у самого мыса – ведь туда казачки и двинулись, к излучине… Так ведь на осину-то Ондрейко и вешал, он-то, отец Амвросий, самолично все видел! И… что же тут такое деется-то?
Да ничего! Обыкновенное предательство, что священник, человек, жизнью битый и опытный, видал уже не раз! Яснене-енько все, поня-а-атно. Новому-то атаману старый – зачем? Власть возвращать обратно? Ага-а-а… хитер, хитер Мокеев, предусмотрителен, хоть и не верил в возвращение Ивана, да на всякий случай стерегся! Ох уж и сволочина, хуже дракона зубастого! А Семка этот… вот и правильно прозвали – Волк.
Между тем, сделав свое подлое дело, молодой казак пригладил рукою чубчик, прыгнул в челнок и, не оглядываясь, погреб на середину реки, догоняя ушедшие вниз по реке струги.
– Та-ак, – глядя ему вослед, покачал головой священник. – Одна-ако… Однако все исправленья требует.
Дождавшись, когда Семкин челнок скроется за излучиной, отец Амвросий вырвался из кустов и, подойдя к сосне, деловито поплевал на руки…
– Ах, Господи, дела наши мирские…
Священник – еще довольно молодой, полный сил мужчина – взобрался на дерево ничуть не менее ловко, нежели казачина Волк, и, сняв лоскутки, столь же быстро спустился… побежал к мысу, к осине, на которой лоскутки те и вывесил… как еще с утра сделал Ондрейко Усов.
– Ну вот… Так-то лучше будет! Так-то.
Шмыгнув носом, отец Амвросий довольно потер руки и, вполголоса напевая псалом, направился к ожидавшей его лодке.
– Эгей!!! – мчась на звук выстрела, что есть мочи закричал Еремеев. – Эгей! Господь с вами-и-и-!!! Богородица-Дева, радуйся!
Атаман кричал так нарочно, чтоб тем, кто стрелял – свои! свои же! – стало ясно, кто к ним бежит. Молодой человек держал Настю за руку, не отпуская, тянул за собой через овраги, через неширокие каменистые ручьи, через густые заросли можжевельника.
