— Ну да. Альфа козерога, конечно, надежнее.
— Гораздо надежнее, — серьезно сказал Игорь. — Ты вообще это… не трогай альфу Козерога. Ты там не была, в конце концов. Мне тоже не ахти приятно выслушивать все эти гнусности про Родину.
— Ты любишь Родину? — спросила Катька.
— Да, — ответил Игорь, — я очень люблю Родину. У меня приличная Родина, и на ней живут приличные люди. Тебе понравится. Там не может не понравиться.
— Да, да, — кивнула Катька. — Живые деньги.
— При чем тут живые деньги! — взорвался он. — У нас вообще можно… можно жить без этого всего! У вас же каждый живет, будто делает нелюбимую работу — и главное, стопроцентно бессмысленную! Все друг друга еле терпят… У нас же — ты понимаешь? — действительно все по-человечески! Все сделано для радости. Ты сама все поймешь, правда. Я как только наш вокзал представлю…
— Какой вокзал? — дернулась Катька.
— Центральный вокзал! Там встречают приезжих. Ты сразу попадешь в такое… такое поле любви… Ты почувствуешь, что тебя ждут, что тебе рады! У вас ведь как — куда ни приедешь, в какой город ни выйдешь с вокзала, сразу первое чувство, что ты не нужен, что тебя не должно быть! Автобусы какие-то, заляпанные грязью, таксисты дерут втридорога, горожане ползут, не глядя друг на друга… И так везде, в любой Америке! Никто никому даром не нужен! Если бы ты знала, как я тут вообще… задыхался до тебя. Ты же совсем наша, ты умеешь радоваться другому человеку, умеешь просто делать другому хорошо! Тебе самой это в радость, это же страшно естественная вещь. А у нас так все, тебе там будет в сто раз проще адаптироваться, чем в Штатах. Чем хочешь клянусь. Господи, я так его и вижу…
— Кого?
— Вокзал. — Игорь мечтательно уставился в холодные небеса. — Огромный хрустальный купол, и такое, знаешь, преломление — все в радужных пятнах, весь пол.
— И оркестр, да? Дрожит вокзал от пенья аонид?
— Откуда ты знаешь?
— Это не я, это стих такой.
— Пенье, да. Оно наплывает отовсюду, и ты идешь, как в звуковом шаре. И все запахи, и все цвета — все лучшее, что вообще может дать планета. Она тебе как бы сразу открывается всеми сторонами, и пейзажи по стенам, движущиеся. Такой просторный, просторный мир! У нас же все гораздо шире, как у вас. Наши города — это как три Стамбула! Все вдвое больше — улицы, здания. Мне так дико тесно у вас все время… Только в Тарасовке могу дышать, но я редко там бываю. Мне нельзя, чтобы соседи часто видели. Только на профилактику езжу, смазать там, проверить… ну и по выходным иногда… когда здесь совсем достанет.
— Это сколько от Москвы?
— Километров восемьдесят пять.
— А что, люди тоже больше наших? Там, на альфе?
— Не то чтобы больше. Другие. Я тебе здесь не могу рассказать. Пока будем лететь, подготовлю. В тарелке есть проектор, там все покажу. Целая программа для прилетающих. Просто чтобы в дороге посмотреть, подготовиться.
— А здесь нигде нельзя? В Москве?
— Здесь я энергии столько не наберу, — виновато сказал он. — Там изображение объемное, я это могу запустить только от двигателя. Подожди, через неделю полетим — все увидишь.
— Подожди. А если она компактная — как мы полетим, вшестером-то? И с тобой?
— Ну… она сейчас не в рабочем состоянии. Она как бы такой эмбрион. Надо расконсервировать, только по зиме уже трудно. Надо, пока снега нет. При минусовой температуре она очень долго будет греться. Народу набежит, из пушки не разгонишь. А у меня, к слову сказать, и пушка так себе.
Эти милые детали долженствовали, надо полагать, окончательно убедить ее в реальности происходящего, но до нее до сих пор не доходило — что за эвакуация, какая тарелка? Все пришло из фантастики, из сна, из их собственных прелестных игр, теперь невыразимо далеких, — но зачем ему продолжать игру теперь, когда серой запахло по-настоящему, она понять не могла.
Он это почувствовал — он всегда все чувствовал.
— Кать. Ты действительно полагаешь, что если мы из космоса, то должны во все тут вмешиваться? Ты решила, что сверхъестественная сила прилетит и всех спасет? Не будет этого, Кать. Вы со своей этикой вечного вмешательства в чужие дела уже так вляпались — вас теперь никакая сила не выволочет. Ты поживешь у нас и поймешь, у нас все рано или поздно понимают. Нельзя вмешаться в другой вид, нельзя вас сделать нами. Можно только забрать тех, кого стоит спасти.
— И почему ты решил, что стоит именно меня?
— А разные есть подходы. — Он улыбнулся и взял ее за руки. — У нас иногда думали: брать надо гениев. Или там детей. Или инвалидов. «Места для пассажиров с детьми и инвалидов». Некоторые до сих пор так делают, мучаются с выбором ужасно. Но я эвакуатор столичной школы, там особый подход. Нас учили просто: чтобы понять землян, надо жить нормальной земной жизнью. И с кем тебя сведет эта жизнь — того и забирай. Нечего выдумывать. Нету никаких критериев. Брать надо тех, с кем самому хочется жить. Те нам и подходят. А гениев набирать… большинство ваших гениев, честно тебе скажу, по нашим критериям ходят класс в пятый, в шестой. С прогрессом мы как-нибудь сами разберемся. Приличных людей надо спасать, и все.
— А как себя будут чувствовать эти приличные люди, которые отсюда сбегут? У каждого ведь целая паутина, ты знаешь? Отцы, матери, сестры, друзья, дети, одноклассники детей… Это счастье еще, что у меня родители в Германии… кстати, там тоже что-то будет, или как?
— Ну, не так, как здесь, — сказал он и отвел глаза.
— Так, может, мне к ним?
— Может, к ним! — взорвался он. — Давай, не держу! А я мужа заберу, зачем он тебе там! Мы с Сереженькой на альфу полетим, а ты с дочерью — к родителям. Будешь мне е-мейлы слать, я адрес оставлю. Игор собака альфа косм. Косм — это космическая связь, у нас своя сеть.
— Что, честно?
— Нет, нечестно. Еще бы не хватало в земной интернет лазить. Кать, ты что… ты правда со мной не полетишь?
— Подожди, но должна же я понять. Значит, вы эвакуируете, так? И перед каждым ставится выбор: только пять человек. Прости, но представь такую ситуацию: у меня здесь родители, брат, любимая подруга, которая во всех отношениях лучше меня, и двое детей. Мне, допустим, тридцать. Да, и еще собака, которую я не могу тут бросить. А ты можешь взять триста двадцать кило, как лифт. И что мне делать?
— Выбирать, — хмуро сказал Игорь. — Или оставаться.
— Да? А кто мне дал право решать, кому жить, кому умереть? Предполагается ведь, что я всех тут оставляю на смерть… так?
— Не факт. Далеко не факт.
— Но ты же почему-то улетаешь?
— Да. Потому что все серьезно.
— Ну и кто дал мне право? — повторила она.
— Я дал тебе право, — зло сказал он.
— А тебе кто его делегировал?
— Наблюдательный совет, — он достал из бумажника пластиковую карточку со странной голограммой: высокий узкий цилиндр с отводной трубкой наискось летел среди золотистых облаков. Больше всего это было похоже на водительские права. Никаких букв на карточке не было — была фотография Игоря с сильно вытянутым лицом и слегка выкаченными глазами. Вид на фото у него был идиотский.
