— Тоже миф. Какие-то все мифы. Никаких нет средних значений, и все, что в вас есть типичного, — наносное. Там сразу слетает, так что изучать надо здесь. В среде. Вот эти письма — среды нет, и кто поймет, про что там написано? А ведь они друг друга любили, или не любили. Одни другим старались показать, как надо правильно жить. Другие осторожно спорили насчет советской власти. Это все как-то там рассыпано, но сейчас не читается.
— Да, я заметила.
— Ну и с вами так же. Это же все адаптивные вещи — все, что здесь определяет среднего человека. То, как он устроен, то, что он ест… Там все слетает, и вылезает настоящее. Все ваши разделения очень условны, почему у вас и нет нормального развития. У вас нет никакого критерия для хорошего или плохого человека. От убеждений это не зависит. От положения тоже. Скажу тебе страшную вещь, но ведь злых и добрых тоже не бывает. Совершенно дутое разделение.
— Как — не бывает?
— Обыкновенно, как… В одних условиях делаешь добро, в других зло. Одному человеку сделаешь все, а другому ничего. Добро — вообще выдуманное слово, у нас его нет в языке.
— А какое есть?
— Ну, много. У нас богатый словарь. Некоторые даже пишут, слишком богатый. Говорят, что избыточность — признак упадка. Но я не думаю. Мне кажется, чем сложней, тем богаче.
— И как у вас называется добро?
— Мы не говорим «добро», мы говорим «благо». Ыгын. Очень четкий язык, математически простроенный. Некоторые даже говорят, что его мог дать только Бог — сам он не мог в такой четкости сложиться.
— А зло?
— И зла нет. Что такое зло, скажи на милость? Есть страшный грех самодовольства, я его понимаю. Есть грех последовательного и сознательного мучительства ближних, вызов Богу — урджун, свойство очень редких персонажей, которых я вижу за торгон, то есть за версту по-вашему. Есть трусость, которая, в сущности, ограниченность ума.
— Почему? Бывает физическая трусость. Страх, допустим, грозы.
— А-а, — он махнул рукой. — Это все физиология. Слушай, ты есть не хочешь? У меня бутерброды.
— Нет, почему-то нет. Это все твоя трава. Как ее?
— Крын-тыкыс, по-вашему покой-трава. Давай спать, наверное. Завтра рано вставать.
— Нет, давай целоваться. Мы никогда не целовались в усадьбе, вот так, совсем без никого. Давай ты будешь граф, а я буду простушка.
— Нет уж, — сказал он устало. — Игры кончились. Давай ты будешь Катька, я буду Игорь, и у нас есть неделя. Плюс вся остальная жизнь.
— Ну давай, ну пожалуйста! Все остальное потом, а сейчас целоваться. Я так тобой горжусь, ты такой у меня умница. Ионизатор починил. Копулятор. Сделал ему ыгын.
О, как она любила его, как увивалась, оплеталась вокруг него, как умоляла всю троицу — Кракатука, Аделаиду и Тылынгуна, — чтобы он сказал ей: да ладно, на этот раз обойдется, давай останемся все. Но он был уже не с ней, не только с ней. Он уже чинил свою лейку, прикидывал вес, соображал, как и кого забрать. Только среди ночи она кое-как его растопила, он стал отзываться на все, как обычно, и был уже только с ней; скоро она заснула — и проснулась, как от толчка, в самое поганое ночное время, к пяти утра.
Игорь спал, повернувшись к Катьке спиной; он любил спиной чувствовать ее тепло. Печь прогорела, он успел ее закрыть перед тем, как лечь. Уже ползал вдоль стен, где-то снаружи, первый призрак утреннего заморозка. За хрупкими стенами медниковского дома шла почти ощутимая, страшная работа по превращению реальности в нежилую. Здесь это чувствовалось острее, чем в Москве.
Было ясно, что на дом опустился морок, чтобы никто не почувствовал перемены. Катька случайно подглядела происходящее, и теперь ей не было спасения — ее заметили. Игорь дышал чуть слышно, непонятно было, спит он или без сознания. Могли с ним сделать что угодно.
— Игорь, — она толкнула его локтем. — Проснись, пожалуйста. Мне страшно.
— Пришли и сказали — дитя, мне страшно! — пришли и сказали, что он уходит, — отозвался Игорь неожиданно бодрым голосом, словно и не спал. — Взяла я лампу — дитя, мне страшно! — взяла я лампу и пошла к нему. У первой двери — дитя, мне страшно! — у первой двери пламя замигало. У второй двери — дитя, мне страшно! — у второй двери пламя заговорило. У третьей двери — дитя, мне страшно! — у третьей двери пламя умерло. А если он возвратится, что мне ему сказать? Скажи, что я и до смерти его продолжала ждать.
— Ой. Ну вот, теперь мне совсем страшно. Что это такое?
— Это наша песня, в моем вольном переводе. Старая, народная.
— Господи! А о чем пламя заговорило?
— Никто не знает. Ну, там рыцарская такая сказка, страшная. Из нашего фольклора. Про мертвого жениха. Он к ней приезжал, а потом всегда уходил, и она никогда не могла его уговорить, чтобы он остался на день. Всегда исчезал на рассвете. А она засыпала и пропускала момент, когда он уходит. Тогда она подговорила служанку разбудить ее, когда он будет седлать коня. Ее разбудили, пришли и сказали, что он уходит. Дитя, мне страшно. Однако взяла она лампу и пошла к нему. Дальше пламя проделало все эти штуки, а он все равно вскочил на огромного черного коня и ускакал. И она поняла, что он мертвый.
— И он больше не вернулся?
— Не-а, никогда.
— А ты живой?
— Дитя, мне стра-ашно! — сказал Игорь загробным голосом.
— Тьфу! Не шути так. — Катька прижалась к нему.
— Ты чего не спишь? Завтра вставать рано.
— Уже сегодня. Не могу спать. Я вообще в чужих местах плохо сплю.
— Оно не чужое. Оно мое.
— Знаешь, вот это тоже твое, — она погладила и слегка сжала кое-что, — но относительно меня все-таки чужое. Понял разницу?
— Понял. И что, Альфа никогда не станет тебе домом?
— Посмотрим. Я никогда не была на Альфе. Москва же мне стала домом в конце концов, хотя я и любила Брянск, а здесь мне было ужас как противно первое время… Если ты будешь очень крепко меня любить, все мне объяснять и показывать, я приживусь и на Альфе. Почитай мне еще какие-нибудь местные стихи.
— Сейчас, — сказал Игорь. — Это можно. У нас, знаешь, даже курс был специальный — стихи для запоминания, чтобы меньше тосковать по родине. Ну вот, например. Среди пыли, в рассохшемся доме, одинокий хозяин живет. Раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Гром ударит ли с темного неба или юркая мышь прошмыгнет — раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Но когда молодую подругу нес в руках через самую тьму — он прошел по одной половице, и весь путь она пела ему.
— Слушай, как волшебно. У вас очень странные стихи. Это ты сам?
— Нет, я только перевел.
— Ой, а прочти в оригинале!
— Вот еще. У нас стихи без музыки не исполняют. Там столько тонов, интонаций… Очень трудно переводить.
