— Вам угодно по-русски? — язвительно осведомился Велехов. — Не будьте бабой, капитан! Я объявляю вам взыскание!
— Эк вы в России набрались, — усмехнулся Игорь. — Давайте меня, может, сразу того — в расход? Свой в своего всегда попадет? Даешь перенос русских традиций на родную почву! Сделаем самоистребление лозунгом момента — самое время, десять человек осталось!
Велехов помолчал, потом хлопнул Игоря по плечу.
— И то сказать, капитан. Как-то я оскотинился. Простите, ребята, — обратился он персонально к дяде Васе.
— Да чего там, все свои, — пожал плечами дядя Боря.
— Что делать будем, капитан? Я на посадке копулятор помял, на Центавра не долечу.
— Ничего, полковник, починим, — сказал Игорь кисло.
— Ты сам-то как, нормалек?
— Штатно.
— Ну, ты ас. Про тебя легенды ходили.
— Я вот что хотела уточнить, — сказала Катька, обретя наконец дар речи. — Может, хоть вы объясните, полковник, а то в последнее время Игорь как-то не того… трудности перевода… Вы не объясните, как это вышло, что в России работали три эвакуатора — и все трое прибились, в сущности, к одной семье?
— Ну, почему к одной, — нахмурился полковник. — Во-первых, большинство эвакуированных уже отбыли вместе с нашим коренным населением. От вас все-таки взяли довольно много народу. Это мы все с вами задержались по независящим от нас обстоятельствам… Во-вторых, у меня там в анабиозе еще шесть человек, я даже немножко перегрузился…
— Очень милые люди! — воскликнула Любовь Сергеевна. — Моя портниха, мой протезист, мой пациент с мамой… Мой ветеринар с женой… Кстати, эта портниха — милейший человек, я тебе говорила, — Колпашева!
Катька пошатнулась.
— Ты чего? — спросил Игорь.
— Ничего. Тошнит.
Любовь Сергеевна в упор посмотрела на нее и — Катька поклялась бы в этом на Библии — злорадно подмигнула с тем полным пониманием ситуации, какое всегда отличало тупых и хитрых людей, хтонические сущности, близкие к подземному миру и находящихся с ним в заговоре. Ты думала убежать, дорогая моя? Добро пожаловать в рай. Тебя там встретит Колпашева. И кто, собственно, нам внушил, будто нам известны критерии отбора? Допустим, нам нечеловечески повезло и мы угодны Господу. Мы расставляем чемоданы земных впечатлений, раскладываем пачки любимых воспоминаний (отчего-то мне кажется, что этот призрачный багаж сразу же начинает просвечивать, истаивать, разлагаться под пальцами, стоит нам попасть туда, где и без того Есть Все), — и тут навстречу нам выходит некто смутно знакомый, некто, кого мы сразу узнаем даже после мучительных пертурбаций светлого часа: наш главный мучитель, который у каждого свой, исчадие ада, наш страшный антидвойник, антипод, знающий про нас все-все-все, потому что мы из вещества, а он из антивещества; так что же, его тоже взяли? Ну конечно! Откуда мы знаем, вдруг он святой? Можно было бы перенести, если б мы оказались в аду, а он в раю: это по крайней мере подтверждало бы наличие некоей системы ценностей, в которой мы на одном полюсе, а абсолютное зло на другом. Но перенести факт, что наши столь принципиальные различия до такой степени безразличны Господу, допустить, что внятного нам критерия вообще нет, а потому все наши нравственные принципы и догадки о природе вещей не стоят ломаного гроша, — человеку в самом деле нелегко, и оттого происходящее поразило Катьку много сильней, чем разрушенный вокзал и красный туман на месте рая. Если вдуматься, никакого другого рая она и не заслужила, да и вряд ли ей было бы хорошо там, где все слишком хорошо. Наш рай — там, где уже случилось все, что может случиться, где нечего ждать и бояться, не с чем резонировать нашей скрытой внутренней трещиной; Господи, сделай так, чтобы Все Уже Случилось — и я могла не тратить души на засасывающий, воронкообразный страх; душа может мне пригодиться и для иных целей! Да, в таком раю, пожалуй, мне будет уютней, чем под хрустальным куполом; но как же я не учла, что у семейства Колпашевых только такие представления о рае, потому что для этих людей нет иного счастья, кроме известия о том, что у соседа сдохла корова, а на Альфе Козерога рухнул мир! О, в этом раю они разгуляются, в разрухе их некому будет остановить; в классе у меня всегда мог найтись нежданный заступник, или учитель вошел бы в критический момент, и все-таки рядом, через улицу, были родители, — кто спасет меня здесь, неужели Игорь, беспомощный ангел-хранитель, чей мир только что разлетелся в клочья? До меня ли ему здесь, Господи помилуй! Здесь-то Колпашева натешится надо мной. Катька в ужасе обвела глазами жалкую толпу на перроне, но здесь кто-то словно взял ее душу за руку, если такое было возможно. На нее внимательно и доброжелательно смотрели, и источник этого взгляда был ей покамест неясен. Бабушка? Но бабушка сидела рядом, безразличная и уставшая; смотрел кто-то другой, от кого она меньше всего могла ожидать поддержки. Это был Лынгун, чей взгляд был теперь осмыслен и почти осязаем. Этим взглядом он словно гладил ее, и Катька благодарно кивнула.
— Господи, а как же псоу? Псоу, Боже мой, где псоу?! — пронзительно вскричала Любовь Сергеевна.
— Успокойся, кис, — мягко сказал полковник. — Он никуда не убежит, я всех задраил.
Велехов почесал в затылке и пристально посмотрел на Катьку.
— А к вашему вопросу об одной семье… Что ж, приходится признать, что в нынешнем состоянии страны… приличных людей в самом деле было немного. И все они так или иначе группировались… ммм… в одном кругу…
— Ну! — радостно воскликнул дядя Боря. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком запросто!
Лынгун радостно захохотал. Катька никогда еще не видела его смеющимся. Земля вздрогнула — на пятый перрон, рядом с первыми двумя, плюхнулась еще одна лейка.
— Это последняя, — сказал полковник. — Майор Тылык, из Штатов. Остальные успели. Как же это мы с вами так тормознули, ребята? Я еще понимаю, что россияне задержались, — с ними всегда проблем не оберешься. — Но этот-то что? Приличная страна же, на самом деле.
— Человека искал, вероятно, — хмуро сказал Сереженька.
Полковник взглянул на него с неудовольствием. Что поделать, надо было привыкать к новому сыну.
И тут Игорь завыл, опустившись на перрон и закрыв лицо руками. Он выл яростно, с надрывом, на одной ноте.
— Господи Боже мой! — кричал он. — Господи, какая была планета! Загубили, все загубили, а чего ради?! Ради мерзкой какой-нибудь ерунды, гнусной глупости, вонючего тщеславия! Сволочи, сволочи, лучших людей разослали спасать других, а сами погубили все, все! Господи, как же было не понять — где нам учить других, нам бы с собой справиться! Что же тут такое было, полковник? Кто же этого всего не уберег?
Велехов молчал, мрачно покашливая. Игорь раскачивался из стороны в сторону.
— Какие сады, Господи! Какие леса! Горы какие! И если бы только горы — сколько всего руками сделано! Какие дома, кинозалы, вокзал какой! Библиотеки, галереи! Кырылык крытый, кырылык открытый, залы для тургынгун, рыскылкун, ойок-кырыл! Бырст, бырст! Оголопуп, колотур, корлокут! Как все любили друг друга, Господи, как берегли, как перед всем оказались беззащитны! Все невмешательство, невмешательство… Стырп, утутурс, полный, полный урулус! Кракатук, Аделаида, Тылынгун, аты-баты-эники-клец?!
