Ей в Париже снился бы Елец-городок. Отец, умирая, говорил: «Александра, помни: твоя колыбель – срединная Россия, давшая миру Великого старца и очарованного странника. Храни верность отчему дому, детям и внукам своим передай любовь к его смиренной красоте – иначе не будет моей душе покоя». Предсмертные слова отца отпечатались в ее сердце, как молитва, она не смогла уехать с мужем на чужбину, осталась в России с новорожденным сыном.
Потянулись трудные, полные лишений годы. В поисках хлеба насущного Александра перебралась в Москву к сестре матери, единственной родственнице, оставшейся у нее на родине. Тетка тоже вскоре умерла, и они зажили с сыном совсем одни. Всю нерастраченную нежность Александра изливала на свое единственное дитя, но не испортила его слепой материнской любовью. Да разве любовь может быть слепа? Слепа может быть только ненависть. Ненависть Гражданской войны отняла у нее отца и мать, мужа… и чуть было не отняла Родину. После всех утрат у нее остались три сокровища: сын Александр, завещанная отцом «любовь к родному пепелищу» и семейная реликвия – кровавый камень александрит в ажурной золотой оправе.
Ненависть новой войны отняла самое ценное из них: единственного сына и наследника. Но Александра продолжала жить и хранить два оставшихся, сама уже не зная для кого. С годами боль утраты не притупилась, а ушла вглубь израненной Шурочкиной души и затаилась до срока, с новой силой напомнив о себе, когда в ее квартире, ставшей к тому времени коммунальной, поселился очень беспокойный жилец – Шура-маленький.
Родного отца Шурик не помнил, знал только свое отчество – Александрович, из этого делал вывод, что мать когда-то любила отца, раз назвала сына в его честь, но счастье, как видно, было недолгим. Отец, по словам матери, начал пить, и они разошлись, когда Шурику не было и года. Появившийся в его жизни отчим не только не заменил ему отца, как надеялась мать, но своей унижающей опекой дал вкусить пасынку всю горечь сиротства. Шурика раздражал его снисходительно-поучающий тон, оскорбляла угодливая покорность матери, он старался как можно реже попадаться отчиму на глаза, все свободное от уроков время проводил во дворе с любимым щенком Шариком, единственным близким ему существом. Но дружба эта окончилась трагически для обоих, когда Шурик учился еще в четвертом классе. В школе задали сочинение на тему «Мой лучший друг», и Шурик написал о своем любимце, так и озаглавив домашнюю работу «Шарик и Шурик». Учительница поставила в его тетради жирную двойку за помарки и ошибки и во всеуслышание заявила, что трудно разобрать – написал ли это сочинение ученик Шурик или нацарапал песик Шарик. В классе поднялся смех, и с того самого урока Шурика стали дразнить Шариком. Следствием такого педагогического приема явилось то, что Шурик, вернувшись домой из школы, впервые пнул своего любимца ногой и, обливаясь слезами от жалости, выкинул скулящего щенка на улицу, после чего возненавидел сам себя и весь белый свет, стал драчлив с ровесниками и груб со взрослыми. Его детская душа, раненная неосторожным словом бездарного педагога, озлобилась и закрылась наглухо. Повзрослев, он превратился из Шурика-Шарика в Саньку-балбеса, по ком «колония плачет». Школьные учителя давно махнули на него рукой как на пропащего, после девятого класса открестившись, – благословили всем дружным педсоветом в ПТУ.
Так выходил Санька на большую дорогу жизни, где не уготовано было для таких, как он, ни дорожных указателей, ни светофоров, что неизбежно приводит к аварии, но в результате одного, на первый взгляд незначительного, случая для него зажегся зеленый свет. Как-то, столкнувшись в коридоре коммуналки с престарелой соседкой и чуть не сбив ее с ног, Санька услышал: «Александр, если вас не затруднит, пожалуйста, купите мне в аптеке сердечных капель». Его поразило обращение к нему на «вы», он растерялся и вместо обычной грубости, готовой в любую минуту сорваться с языка, пробормотал в ответ что-то невнятное, выхватил рецепт из слабеющих старческих рук и со всех ног помчался за лекарством.
Так они подружились – одинокая старая женщина, доживающая свой век в кругу воспоминаний об ушедших близких, и угловатый колючий подросток, неловко входящий в жизнь не с той ноги. Санька стал проводить вечера за чаем у соседки. В комнате Александры Александровны его поражало то, что все здесь: и вещи, и люди, глядевшие на него из рамочек со стен, и сама хозяйка – носило печать определенного места и времени, и только он, Санька, отражавшийся в старинном зеркале, казался непонятным пришельцем ниоткуда. Он впервые устыдился своей диковатой прически, всего своего расхристанного вида. Этот вид вполне подходил бы для разговора про жизнь с «родным» отчимом, для беседы «по душам» с «любимыми учителями», но никак не вязался с тем печальным безмолвием, которое установилось между ним и «старорежимной барынькой», когда она устремляла на Саньку-балбеса полный нежной грусти взор. От этого взгляда у него щипало в глазах, он чувствовал себя Шурой-маленьким, готовым выплакать все свои обиды Шуре-старенькой, но Шура-старенькая, как оказалось, сама нуждалась в его помощи и поддержке.
Чувствуя, что дни ее сочтены, Александра поведала трудному подростку историю своей нелегкой жизни и открыла перед ним заветную шкатулочку, хранящую самое сокровенное: старинные снимки отца и матери, последнюю фотографию сына, сделанную в июне 1943 года, личные письма и документы, казенную бумагу, датированную августом 1943-го, а на самом дне в бархатной коробочке семейную реликвию – кровавый камень александрит, так и не принесший ей счастья. Содержимое шкатулки поразило воображение Саньки, особенно привлек внимание военный снимок. С пожелтевшей фотографии на него смотрело открытое лицо молодого курсанта, почти его ровесника, с твердо сжатым, строгим ртом и по-мальчишески веселыми глазами, распахнутыми в мир с радостным ожиданием чуда. На обороте снимка были строки из Сергея Есенина, запрещенного тогда кулацкого поэта: «Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад…», – а ниже дата и подпись – Александр-младший.
Он снялся незадолго перед выпуском из училища и, опасаясь придирок военной цензуры, послал матери весточку с оказией, но, как известно, дурные вести спешат, а хорошие опаздывают – последний привет от сына Александра получила уже после извещения о его гибели. Потрясенная мать готова была поверить в чудо воскресения, но дата на фотографии безжалостно напоминала, что чудес на войне не бывает. Единственным утешением было то, что сын лег в родную Орловскую землю, давшую последний приют ее отцу и матери.
Все последующие годы Александра жила с тревожащей ее мыслью: удастся ли ей выполнить волю покойных родителей – передать в надежные руки полученное от них наследство. Время шло, силы ее таяли, тревога нарастала…
В то утро Александра Александровна почувствовала себя лучше, но она знала, что это улучшение временное, что земной срок ее на исходе, и она приняла решение, исподволь давно вынашиваемое в ней. Весь день прошел у Александры Александровны в суетной спешке, не свойственной ей даже в молодые годы, но она торопилась – надо было успеть сделать главное.
Только к вечеру, закончив все дневные дела, она успокоилась и с легким сердцем впервые за последние месяцы крепко уснула. Знакомый до боли сон снился ей той ночью…
