И несчастный Феликс Эдмундович был вынужден не только смириться с побегом Феликса Феликсовича и просить Зиновьева, чтоб юсуповский дворец не ломали и не грабили, но и освободить Пуришкевича. Петерсу он велел говорить, что Пуришкевич при допросах показал себя очень интересным и симпатичным человеком, заслужившим свободу. Никто не верил в это, и все страшно удивлялись. А Пуришкевич уехал в Ростов-на-Дону и там, обнаглев от безнаказанности, стал издавать антибольшевицкую газету, а также написал мемуары о Распутине и заработал на них массу денег. Дзержинский, обмирая от ненависти, тем не менее делал все, чтобы ни единый волосок не упал с его лысой головы. (Когда Пуришкевич умер естественной смертью, Феликс Эдмундович некоторое время в ужасе ожидал, что князь Юсупов выполнит свою угрозу и опубликует снимки, но тот почему-то этого не сделал... во всяком случае, пока.) Так что вполне понятно, отчего у Феликса Эдмундовича в мае восемнадцатого года было плохое настроение и он торопил Петерса с делом «Союза».
Вскоре Петерс обнаружил, что юнкер Иванов часто заходит в дом № 3, в кв. 9, в Малом Левшинском переулке, где собирается много неизвестного народу. Там была конспиративная квартира «Союза Защиты Родины и Свободы» — резиденция одного из заговорщиков, полковника Жданова. Судя по тому, что все эти люди ходили с ног до головы увешанные револьверами и бомбами, это были террористы. Так Петерс и доложил своему шефу.
— Международные террористы, — с нажимом сказал Феликс Эдмундович.
— Почему это?
— Все они финансируются английской, французской, американской, немецкой и японской разведками. Это политика, друг мой.
Петерс был тугодум и ни о какой политике не имел понятия. Но он просмотрел список людей, посещавших тайную квартиру. Среди них были и поляк Ильвовский, и латышский стрелок Ян Бредис, и еврейский адвокат Виленкин, ставший офицером, и два татарина, и даже некий безымянный негр (как потом выяснилось, это был трубочист-чухонец, приходивший прочистить камин). Поистине организация была международная и очень страшная.
И 29 мая, около двух часов дня, отряд чекистов во главе с Петерсом на грузовиках выехал в Малый Левшинский. Петерс постучал условным стуком, который узнал от медсестры. А в это время разномастные члены «Союза» играли в шахматы. Бедняги, они не подозревали, что их партия уже проиграна. Как легкомысленны они были, как доверялись кому ни попадя! Они держали секретную переписку и адреса всех квартир и явок прямо в столах, а из-под кровати чекисты извлекли нитроглицерин. Заговорщики даже не оказали сопротивления. И простодушный юнкер Иванов так и не понял, кто их выдал. Быть может, он постепенно догадался бы об этом, если б ему дали пожить еще хоть немножко.
Прочтя секретные бумаги заговорщиков, Петерс доложил Дзержинскому, что их главный штаб находится в Молочном переулке, под видом лечебницы; там-то и живет или, по крайней мере, бывает главарь заговора — неуловимый Савинков. Нужно было брать его не откладывая, пока он не знает об аресте своих товарищей. Дзержинский, конечно, предпочел бы сделать это самолично, но случилась загвоздка: ему необходимо было делать доклад на коллегии Совнаркома, так что он вынужден был отправить на операцию Петерса. Впрочем, это было не страшно: ведь он объяснил Петерсу, как выглядит Савинков. Он предусмотрел все. Он не мог только предвидеть, что в час, назначенный для захвата Савинкова, у того будет посетитель...
— Ах, Борис Викторович, вы не представляете, как приятно поговорить с интеллигентным человеком!
— Н-да... — сквозь зубы процедил Савинков: похоже, он не склонен был считать своего гостя интеллигентным человеком. Во время беседы он расхаживал по комнате, как запертый в клетку тигр, то и дело поглядывая в окно.
— Я всегда восторгался вашими произведениями.
— Послушайте, как вас там...
— Анатолий Васильевич.
— А, да... Г-н Луначарский, а как вы, собственно, узнали, что я тут живу?
— Так ведь у вашего подъезда круглыми сутками дежурят толпы курсисток и держат в руках ваши книги. Они мечтают об автографе.
— Что вы говорите! — удивился Савинков. Он еще раз выглянул в окно: действительно, курсистки стояли толпой, кричали «Борис, Борис!» и махали букетами. «Пожалуй, придется сменить квартиру», — подумал он. — Ну хорошо, а вам чего от меня нужно?
— Так вот же. — Луначарский протянул ему экземпляр «Коня бледного» на французском языке. — Я собираю автографы. И еще я хотел просить... быть может, вы согласитесь послушать мою новую революционную пьесу?
— А вы что — пишете?
— Да, мараю бумагу понемножку, — смущенно отвечал Луначарский, — пробую свои силы, знаете, то в одном, то в другом жанре... А вы разве меня не читали?
— Не читал, — буркнул Савинков. — И не собираюсь. — Он опять посмотрел через занавеску на улицу. К подъезду приближались несколько угрюмых латышей в кожаных куртках. «А это меня арестовывать идут», — догадался он. И в мозгу его в мгновение ока родился план.
— Уважаемый Анатолий Васильевич, — произнес он, приближаясь к гостю и приставляя к его виску револьвер, — будьте любезны сейчас сделать то, что я вам скажу...
Люди в кожаных куртках, рассредоточившись, оцепили подъезд; они уже готовы были ворваться внутрь, когда дверь распахнулась и из нее быстрым упругим шагом вышел стройный мужчина с русой бородкой несколько козлиного фасона и револьвером в руке.
— Скорей идите туда! — крикнул он. — Я его уже обезоружил.
— Слушаюсь, Феликс Эдмундович, — отвечал Петерс.
И латыши бросились вверх по лестнице. А стройный человек, замешавшись в толпу курсисток, уже стащил с себя козлиную бородку и пару секунд спустя, облаченный в дамскую юбку и жакетку, держа под мышкой томик своих произведений, все тем же ладным упругим шагом шел по улице...
— Вы арестованы! — закричал Петерс, набросившись на человека в красных гетрах и с кольцом на пальце и заламывая ему руки...
— Вы кретин, — говорил Дзержинский два часа спустя. — Я вас расстреляю.
— Но, Феликс Эдмундович, он же был в красных гетрах... И кольцо...
— К чорту кольцо! — Дзержинский в сердцах швырнул на пол массивную позолоченную побрякушку. Он был в отчаянии — не столько из-за того, что Савинков опять ускользнул, но из-за того, что след оказался ложным. «Где же, где же ОНО? Быть может, уж и не в Москве...» Одно лишь грело душу: болвана Луначарского успели избить так основательно, что в течение нескольких ближайших недель он не будет ни к кому приставать со своими революционными пьесами. «А с Савинковым я рано или поздно еще встречусь, и тогда мы поквитаемся...» — Так и быть, — мрачно сказал он Петерсу, — пока я вас пощажу.
Но он, конечно же, не пощадил тех, других. Они все умерли: латыш Бредис, расстрелянный латышскими стрелками; жид Виленкин, русский корнет Лопухин и остальные международные террористы. Отчаянный Савинков дважды пытался освободить их, и один раз дело почти удалось: на черном воронке, с подложным ордером на выдачу арестованных он подъехал к воротам Таганской тюрьмы, и их уже вывели из камер, но в последний миг начальник тюрьмы что-то заподозрил, и все сорвалось: они умерли, умерли все, и Савинкова столкнут с тюремной лестницы в назначенный час: лев революции не прощает обид.
