Григорьевцы схватили его, когда до Гуляя-Поля было совсем уже недалеко. Они сперва просто хотели зарубить его и снять с него сапоги и одежду; но, когда под армяком обнаружились золотые погоны, намерение их переменилось. Они грубо заломили ему руки за спину, несколько раз пнули в живот и, швырнув вниз лицом поперек седла, как куль с сеном, поскакали в свою ставку.
Вечер и ночь Ленин пролежал в овине связанный; ему страшно хотелось есть и пить, из разбитого носа текла кровь, гуси щипали его, корова на него наступила... В щель меж досок светила луна, и чей-то черный силуэт двигался взад-вперед; Ленин подкатился поближе, прильнул лицом к самой щели и слабым голосом крикнул:
— Эй, товарищ, послушайте!
— Гусь свинье не товарищ, — басом отвечал часовой.
— Господин... сударь...
— За сударя щас ответишь, шкура! — сказал часовой злобно. — Выведу и — в расход.
После этого Ленин замолчал и больше не пытался говорить с часовым. На рассвете дверь со скрипом отворилась. Часовой, подойдя к пленнику, схватил его очень грубо за шиворот, поставил на ослабевшие ноги, пребольно ткнул в спину прикладом винтовки и велел идти. Они зашагали по улице, прошли мимо церкви...
— Куда вы меня ведете? — волновался Владимир Ильич.
Но часовой не отвечал и все тыкал его в спину. «Никак на расстрел», — обмер Ленин; ноги его сделались совсем ватными. Однако в душе его вдруг поднялась какая-то отчаянная решимость; он стал торопливо придумывать смелые и гордые слова, которые скажет своему убийце, и так увлекся, что не заметил, как его впихнули в хату, где располагался так называемый штаб Григорьева. Хата была грязная, мерзкая, и повсюду сновали тараканы. Махно и граф Толстой такого бы не потерпели, и даже большевики не потерпели бы... Босой, в одних подштанниках, с подбитым глазом и кровавой ссадиной на скуле, стоял Ленин и исподлобья глядел на Григорьева. (Он сразу узнал атамана, поскольку уже имел удовольствие столкнуться с ним в кавалерийской атаке, но тот не узнал его, ибо как тогда, так и сейчас был мертвецки пьян.) Руки Ленина были связаны за спиной, и все, что мог он противопоставить своим мучителям, — это свое царское, и мужицкое, и белогвардейское, и коммунистическое, и атаманское достоинство и самообладание.
— Шкура, сволочь золотопогонная! — процедил Григорьев и кровожадно облизнулся. — Тебя-то мне и надобно, а то все думаю — кого бы запытать до смерти? Ну, рассказывай планы Деникина!
— И не подумаю.
— Расскажешь, паскуда!
— Мы с вами, кажется, на брудершафт не пили, — обиженно сказал Ленин, — и я, право же, не понимаю...
— Зараз поймешь, — обещал Григорьев, — как ремней из спины нарежут — все поймешь, гад. Железами калеными как почнут тебе пятки жечь — так и поймешь... Кожу с живого сдерем, брюхо взрежем и зашьем туда живую кошку...
— Вам бы, гражданин Григорьев, познакомиться с товарищем Зиновьевым, — сказал Ленин с горькой печалью в голосе, — вот бы приятно провели время...
— А для начала, — проговорил со злобной улыбкою Григорьев, не обращая на слова пленника никакого внимания, — тебя отдадим Марусе... Ты ей все скажешь. У нее гутарят...
Владимир Ильич похолодел: он был наслышан о Марусе, кровавой любовнице кровавого атамана. Эта дьяволица в ангельском обличье обожала собственноручно пытать пленных; она молотком забивала гвозди в тела красноармейцев, белогвардейцев и махновцев; она ножом вырезала из живых куски мяса и солила... Но — выдать планы Деникина? Никогда! Лучше смерть! Но что он мог сделать?! Они оттащили его, упиравшегося, в другую хату и швырнули на земляной пол; он поднял глаза и увидал перед собою женщину ослепительной красоты, которую портила лишь жестокая складка у тонкогубого рта...
— Плохи наши дела.
— Плохи, Александр Васильевич.
— Этот Чапаев! Одно утешает: Деникин со дня на день возьмет Москву. Говорят, у него недавно появился какой-то новый советник, очень дельный человек, отчаянно храбрый, офицерская косточка; вы не слышали о нем?
— Non, mon Admiral.
— Однако я позвал вас не за этим, monsieur Жильяр... Сегодня ночью привезли нашего юношу.
«Наконец-то!» — подумал Дзержинский. Теперь, когда армия Колчака с тяжелыми потерями отступила за Урал, он не собирался гнить в сибирской тайге и тонуть на обреченном адмиральском корабле, а хотел одного: как можно скорее увидать мальчишку и — с кольцом иль без него — бежать в Москву, в свои уютные лубянские подземелья, и там пересидеть бой Деникина с большевиками, а далее, в зависимости от того, чья возьмет, примазаться к победителю и заставить его служить своим целям.
Колчаковский адъютант ввел мальчика; Феликс Эдмундович впился в него глазами. Это был мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати на вид, светловолосый, красивый, крепкий; если и было сходство с Алексеем, то лишь самое отдаленное. «Как же этот маленький негодяй собирается выкручиваться? — недоумевал Дзержинский. — Впрочем, не все ли равно!» Кольцо, кольцо на пальце правой руки, как две капли воды похожее на дягилевское, только меньше размером! (Дзержинский, в отличие от Ленина, ни разу еще не видел и не держал в руках настоящего волшебного кольца.)
— Ну что, мой юный друг? — спросил Колчак, обращаясь к мальчишке. Он явно избегал называть его именем, на которое тот претендовал. — Вы узнаете этого господина?
Парень, в свою очередь, внимательно посмотрел на Дзержинского. Он играл свою роль неплохо: сперва как будто оробел, потом лицо его сделалось взволнованным; наконец он ответил:
— Да, я его очень хорошо помню. Я знаю его. Он подошел к Дзержинскому и схватил его руку,
весьма правдоподобно изображая радость от встречи со старым знакомым; однако имени «старого знакомого» не назвал и, похоже, не мог объяснить, кем ему приходится этот «знакомый». Достаточно было задать один вопрос, чтобы разоблачить самозванца, и Колчак, похоже, собирался задать его; но Феликс Эдмундович не хотел допустить разоблачения до того, как узнает все о кольце. Он сказал поспешно:
— Будьте добры, мой юный друг... Могу я взглянуть на ваше кольцо?
— На что оно вам? — с искренним недоумением спросил самозванец. — Вот медальон с волосами моей матушки...
— Кольцо, пожалуйста.
Пожав плечами, мальчишка снял кольцо с пальца и подал Дзержинскому. Тот дрожащими руками взял его, прочел надпись на внутренней стороне; это было ОНО... «Неисповедимы пути твои, Господи!» — подумал Феликс Эдмундович.
Колчак смотрел на обоих недоуменно и хмурился: он явно не понимал, почему воспитатель, знавший мальчика всю его сознательную жизнь, не может сразу сказать, тот ли это мальчик, а намеревается опознавать его по какому-то украшению... Дзержинский с быстротою молнии начал соображать, что делать дальше. «Сказать Колчаку, что это самозванец... Кольцо как будто машинально опустить к себе в карман — кому какое дело до побрякушки самозванца? Но это может показаться адмиралу странным... Он и так уже что-то заподозрил... Вдруг он прикажет своим офицерам меня арестовать?! Нет; нужно выиграть время для размышлений... Колчак сейчас должен ехать в дивизию, ему не до нас... А с парнем я разберусь наедине...» Он протянул кольцо мальчишке — тот тотчас его снова надел на палец — и произнес голосом, полным печали:
