Тяжело дыша, как я сейчас припоминаю, но все же полный решимости найти объяснение, я пробрался к лестнице и поднялся на поверхность, чтобы повидать немецкого отшельника, однако мне не удалось отыскать его. Я провел ночь в своем старом убежище, а на следующее утро вновь отправился на поиски. Настоящие отшельники избегают встреч и разговоров с другими. Сама цель их жизни — убежать от людей, от болтовни, предметов человеческого обихода, от тщеславия и лжи. Обычно каждые десять-двенадцать дней я видел одного или двух пустынников, да и то на расстоянии, и имел слабое представление об их пристанищах. Большую часть времени они проводили в норах в пустыне. Наконец ближе к вечеру я нашел своего немца и сказал, что мне надо с ним поговорить. Я рассказал ему о существе в цистерне. Он окинул меня взглядом и спросил укоризненно: «Как, и ты туда же?» Этот неопределенный вопрос не требовал ответа. Он поведал мне, что Робер из Парижа два года назад лишился разума от пребывания в цистернах, но что в остальном он безопасен. Четыре года назад еще один отшельник погиб там, просто исчез. Однако немец предупредил меня насчет одной вещи, представление о которой он сумел составить из бессвязных слов Робера. Если только я не ищу смерти и безумия, опрометчивым будет проникать во вторую и третью цистерны, поскольку каждая уходит все глубже и в конце достигает абсолютной тьмы, несмотря на широкие трещины в потолке. В третьей, самой глубокой пещере водятся змеи и есть вода, и Робер заблудился именно там, но как-то выбрался наверх. Однако именно там он оставил свой рассудок.
Наша краткая беседа закончилась. Мой советчик, человек, полагаю, лет сорока, всмотрелся в мое лицо и заключил: «Я сам не стал бы спускаться туда. Безумие — не лучшая дорога к Богу». На этом он благословил меня. Мы шагнули друг к другу, обнялись, и он ушел.
На меня вновь нахлынул страх перед призрачными пещерами. Мне даже пришлось присесть: колени мои обмякли как тесто. Один человек погиб, второй сошел с ума. Что мне теперь делать, вернуться назад? Но на самом деле вопрос был не в этом. Конечно, я вернусь. Что вызывало во мне настоящий ужас — так это вторая и третья цистерны. Змеи. Устою ли я перед искушением спуститься туда? Этот вопрос ставил меня в тупик. Он часами не давал мне покоя. В ту ночь я вернулся в свое старое пристанище, а весь следующий день бродил по пустыне под палящим солнцем. Я узнавал очертания мягких дюн, россыпи камней, линию горизонта, цвет песка приобретал все новые оттенки, по мере того как солнце клонилось к закату. Ответ пришел. Гордыня и дьявол повелевали мной. Я испытывал соблазн спуститься во вторую и третью пещеры не для того, чтобы укрепить свою веру, но чтобы испытать свое тщеславие и какое-то стремление к смерти. Это стремление необходимо было умертвить. Оно никак не было связано с Богом и самодисциплиной.
Хоть я и испытывал беспокойство из-за злосчастного Робера из Парижа, который все еще, возможно, ползал внизу и которому я не знал как помочь, я все же вернулся в свой собор. Я совершил шесть вылазок, сделал двухмесячный запас пищи и решил не подниматься до истечения этого срока. Каждая ночь в пещере длилась семнадцать-восемнадцать часов. Я почти ничего не видел. В какой-то момент обманчивые звезды наверху становились чуть ярче, и я понимал, что наступил новый день, хотя мои руки и все, что находилось поблизости, оставались в могильной тьме. Я начал считать дни, и поскольку я уже провел там месяц, мне надо было отсчитать еще шестьдесят один день.
Там я оставался, в этой чернильной пустоте, в оцепенении созерцания. Когда я чувствовал, как что-то мелкое легко движется по какой-либо части моего тела, я или сохранял полное спокойствие и давал ему уйти, или быстрым движением смахивал его. Со временем я научился сидеть тихо, словно сова, и я уверен, что если в момент глубокого сосредоточения на мысли по мне проползало насекомое, я ничего не чувствовал. Было несколько укусов, но опухоль всякий раз проходила. Пережив то отравление возле Иерусалима, я стал крепче и здоровее, как люди, пережившие эпидемию смертоносной чумы. Скорпионы во всяком случае не питают особой склонности к человеческой плоти. Они предпочитают своих собратьев. Я видел это в пустыне и потом имел случай еще раз убедиться в этом в цистерне. Я немного изучил их. Они прирожденные хищники, цветом напоминающие волосы ангелов на старых алтарях, желтоватые или светло-коричневые, с восемью ногами по бокам туловища, парой клешней впереди и с узким хвостом сзади, утончающимся до жала.
В течение месяцев, проведенных в темноте, я изучал одно освещенное пятно, передвигавшееся по полоске очищенного от песка пола. Там я наблюдал, как скорпион размером с половину моей ладони искалечил, расчленил и медленно съел своего собрата-скорпиона, пока его жертва полностью не исчезла. Это шестнадцатилапое событие в чем-то казалось вполне естественным, несмотря на то, что один скорпион поедал своего собрата: дикарь поедал дикаря, или лучше сказать, часть природы пожирала самое себя. Как же умещается столь абсолютное уродство в мире, сотворенном Богом? Если божество принимало в этом участие — а это должно быть так, — его участие было таинственным, изумительным противоречием. Однако божественное участие в нас ничуть не таинственно: человеку не подобает пожирать другого человека, не подобает даже тронуть волосок на его голове. Ибо каждый из нас создан по образу Божиему и поэтому неизбежно мы сохраняем Его в нашем собственном образе. Каждый из нас наделен властью мыслить и ожиданием благодати в открытости, обращенной вовне.
Робер возвращался в пещеру еще один раз за недели моего пребывания там. Он, должно быть, страдал от периодических припадков безумия, но его помешательство странно гармонировало с ночью этой цистерны, ибо он уверенно и благополучно передвигался в этой кромешной тьме. На этот раз его завывания заполнили все адское место. Он ворвался в мое существо и завладел мной на несколько часов. Мог ли он видеть, обонять или даже чувствовать мое присутствие благодаря какому-то дару безумия? Я этого опасался. Что бы я сделал, если бы он подошел ко мне достаточно близко, чтобы притронуться? Схватил бы его, стал трясти или оттолкнул бы? Быть может, потрясение от того, что его схватят и заговорят с ним в этой зловещей тьме, вернуло бы ему рассудок? Но безумец не приблизился. Судя по звукам, он находился на дальней стороне, ползая вдоль большой стены, и снова он замолк не сразу. Его вой и крики затухали, по мере того как он удалялся. Это значило, что Робер вошел в туннель, ведущий во вторую цистерну, а затем, возможно, даже глубже, в третью. Но когда он не вернулся, чтобы воспользоваться моим выходом, я понял, что в этой неизмеримой ночи должен быть по крайней мере еще один выход наружу. Я не мог представить себе где.
Тьма в голове Робера составляла странную параллель тьме вокруг. Когда он впервые спустился в последнюю цистерну, не был ли он уже наполовину безумен? Жаждал ли довести свое безумие до высшего совершенства? Но тогда между мной и им не было большого различия. Ибо, хотя я искал света, меня тоже охватывал какой-то бред. Меня продолжали искушать другие цистерны, и меня не оставляло чувство, что они ждут меня. Несмотря на все мои молитвы, искушение дошло до горячки. Я отправлялся во вторую цистерну двадцать, тридцать раз и доходил уже до туннеля, но каждый раз отшатывался, охваченный страхом. Однажды — от этого воспоминания душа моя замирает — я зашел в этот туннель со свечой и добрался до самого конца, где наконец увидел огромную трепещущую ночь второй цистерны. Прижавшись к стене, я проскользнул туда и продвинулся на шесть-восемь футов. Затем я отступил. Если бы поток воздуха потушил пламя свечи в моей руке, я думаю, что закончил бы дни мои, как Робер.
