— Они дождутся, что их всех посадят, — говорила наша бабушка.
И действительно, время от времени становилось известно о проверках на проходной парфюмерной фабрики, о том, что кого‑то «застукали» со спиртом, но никогда я не слышала, чтобы кого‑нибудь за это дело действительно посадили. То ли спирт носили с фабрики в разумных пределах, то ли у ОБХСС были в то время дела поважнее, но все как‑то обходилось.
В цехе розлива мама работала только первые года два–три, после чего перешла в контору фабрики, а именно – в отдел снабжения и сбыта, где и застряла на много лет, до самой пенсии. У мамы обнаружились редкие по тем временам коммерческие способности, и работа её связана была с тех пор с постоянными разъездами. Вернувшись из одной командировки, тут же собиралась в другую. Мамина работа состояла в том, чтобы «выбивать» у смежников «сырье и комплектующие» — например, розовое и эфирное масло, флаконы и колпачки для флаконов, даже этикетки – всё это, согласно существовавшей системе производства, делалось в разных местах Союза. Эта мамина специальность называлась некрасивым словом «толкач». Однажды я услышала это слово по телевизору, из уст Аркадия Райкина и поняла, что у мамы какая‑то плохая, даже неприличная работа, ведь Райкин над этим самым толкачом явно насмехался. Сама же мама свою работу уважала и говорила, что без толкача, то есть без неё, фабрика вообще встанет и не выпустит не то что ни одного флакона духов, а даже ни одного тюбика зубной пасты, потому что эти самые тюбики (по–производственному – «тубы») надо ещё съездить протолкнуть из какого‑нибудь Днепропетровска.
Отправляясь в командировку, мама обязательно упаковывала в чемодан «презенты» для нужных людей. Обычно это были подарочные наборы духов в бордовых и синих бархатных коробках, отличавшиеся тем, что внутри флаконов находились живые цветы (кажется, глициния). Я никогда не могла понять, как они туда попадают (горлышки у флаконов были совсем узкие, с копейку) и как они там, в этой концентрированной жидкости, живут. У нас дома тоже стояли на трюмо флаконы с цветами внутри, и когда духи кончались, бедный цветочек так и оставался в своём стеклянном заточении, склонив головку и влажно поблёскивая безжизненными лепестками.
Особенно много подарков требовалось для командировки в Москву, в министерский главк, где маме предстояло пройти через десяток кабинетов и подписать десяток различных бумаг. Кроме духов и туалетных наборов (мыло, зубная паста, лосьон, крем для бритья – все в одной коробке), в главк надо было везти также хороший, лучше – армянский, коньяк и хорошие, желательно кубанские, вина. Хорошими кубанскими винами считались «Чёрные глаза», «Южная ночь» и «Улыбка» – приторно сладкие креплёные напитки с красочными этикетками, из‑за которых они, по–моему, больше всего и ценились. Для «организации» такого рода подарков у мамы были свои связи на ликеро–водочном заводе. Вообще через пару лет работы мама уже лично знала снабженцев всех предприятий города. У них была, по–моему, своего рода негласная корпорация, основанная на том, что каждый в нужный момент готов был выручить каждого. «Ты – мне, я – тебе» – это был их лозунг, замотанных, вечно куда‑то спешащих, пронырливых снабженцев плановой системы хозяйствования. И ведь ни сотовых телефонов, ни факсов, и ездили, экономя командировочные, поездами, и конфликты гасили в основном телеграммами. «Срочно подтвердите отгрузку наш адрес трёх вагонов спирта… номер заявки…». А вагоны застряли на полпути и стоят себе в тупике на какой‑нибудь станции Георгиу Деж.
Зато из Москвы мама всегда привозила подарки нам. Обычно она покупала их в универмаге «Детский мир», где выстаивала огромные, змеящиеся по лестницам с первого на третий этаж очереди. Скорый поезд «Москва–Новороссийск» прибывал в Краснодар рано утром, часов в пять или шесть. Папа ездил на вокзал встречать маму, и когда они приезжали домой, было ещё темно, но нас всё равно будили, и мы, сонные, в ночных рубашках, едва поцеловав маму, тут же начинали примерять обновки. Шерстяные платья–матроски ярко–красного цвета, много лет потом служившие нам «на выход» (мы неизменно надевали их 1 мая и 7 ноября), плиссированные юбочки, носочки и гольфики, даже атласные ленты и газовые банты, даже пионерские галстуки (шёлковые, алые) – привозила нам из Москвы мама. Последними извлекались кульки с шоколадными конфетами, купленными на развес в Елисеевском («Мишка на Севере», «А ну‑ка, отними!», «Белочка»), длинные, синего цвета коробки с хрустящей соломкой и полиэтиленовый пакет с крупными, ноздреватыми, густо–оранжевого цвета апельсинами.
Утро маминого приезда из командировки превращало нашу маленькую квартиру в сумасшедший дом, в филиал магазина. Всё было вынуто, примерено, отброшено и ещё раз померено, все открыто, развёрнуто и откушено. Всюду валялись конфетные обёртки и толстая кожура апельсинов, наполнявшая комнату свежим, острым, нездешним ароматом.
Во всё время этой вакханалии тряпок и сладостей папа сидел в сторонке на диване и пристально поглядывал на маму, пытаясь, видимо, угадать, почувствовать, как там всё было у неё – в поезде, в гостинице… Папа ревновал маму и не любил её командировок. Первые два–три дня после возвращения отношения у них всегда были немножко напряжёнными, но потом он успокаивался, и всё шло своим чередом. До следующей командировки.
— Ты что думаешь, мне очень хочется мотаться по стране? – устало говорила мама. –Да я бы давным–давно ушла. А кто будет квартиру пробивать, ты?
Мама работала уже начальником отдела снабжения, её шансы на получение квартиры все повышались, тогда как у папы не было никаких.
Скажи, мы богатые!
Несмотря на тесноту, мама старалась устроить наш дом красиво. Где‑то раздобыт был ярко–жёлтый бархат, из которого она сама за два воскресенья сшила скатерть с бахромой на стоявший посередине зала круглый стол и портьеры на две двери – с ламбрекенами и подвязками. Где мама подглядела такой фасон, если журналов по интерьеру ещё и в помине не было, я не знаю, но на эти портьеры ходили смотреть соседки даже из близлежащих частных домов. Одна из них, толстая тётка Зойка, с утра до вечера крутившая пластинки Муслима Магомаева и Робертино Лоретти с такой громкостью, что слышно было на обеих трамвайных остановках (её дом находился как раз посередине), через некоторое время тоже повесила у себя в домике жёлтые бархатные портьеры. Но почему‑то у неё они смотрелись совсем не так, как у нас, висели тряпками. Постепенно тётка Зойка вступила с нашей мамой в молчаливое соревнование: кто что раньше купит. Соревноваться с тёткой Зойкой было трудно, потому что у неё водились, как говорила мама, «живые деньги». Она торговала на рынке восковыми цветами для свадеб, которые делала сама, своими руками, и, видно, этот промысел давал неплохой заработок: какая же свадьба без веночков для фаты, белых розочек на платье невесты и костюм жениха и розовых, красных – на грудь родне и гостям! И где же взять эти самые веночки–цветочки, как не на Сенном рынке, у тётки Зойки!
Что касается наших родителей, то они жили от зарплаты до зарплаты, вечно брали в долг, чаще всего – у каких‑то маминых знакомых по линии снабжения, но если нужна была совсем небольшая сумма, то у соседки по дому, тёти Лили, самой тихой и приветливой из одиночек–подселенок нашего барака. Одно время мама даже предлагала ей обменяться комнатами с нашей Жабой, но та (то есть Жаба) наотрез отказалась. В детстве самым мучительным для меня было идти к тёте Лиле и просить денег в долг. В такие минуты я готова была ненавидеть маму, которая (ишь, какая хитрая) сама не хочет идти (стыдно, значит), а меня посылает. Тётя Лиля, правда, никогда не отказывала, улыбалась тихой, понимающей улыбкой, говорила мне: «Подожди в коридоре», и выносила пятёрку, десятку, или сколько там просила мама.
