Деньги мама никогда не копила. В жизни не было у неё ни сберкнижки, ни заветного «чулка». Как только появлялась в доме «лишняя копейка» (мог и папа подкалымить на своём «Москвиче»), мама тут же шла на «толчок» и покупала что‑нибудь красивое – себе и нам. На оставшиеся деньги набирала продуктов, чтобы приготовить на обед какую‑нибудь «вкуснятину» – например, беляши или люля–кебаб, или даже шашлык (мама любила готовить неординарные блюда). Домой возвращалась с пустым кошельком.
— Ты хоть на трамвай на завтра оставила, на работу доехать? – интересовался папа.
— У меня карточка, — отвечала мама.
Могли потом целую неделю жить без копейки и сидеть на одной картошке, зато щеголяли в обновках. Точно также, с пустым кошельком возвращалась мама и из всех своих командировок, хватало только заплатить за постель и чай в поезде, так и ехала целые сутки, попивая чай с хлебом.
Все крупные покупки родители делали в рассрочку, годами выплачивая потом небольшие суммы прямо по месту своей работы. Раз в месяц домой к нам заявлялась страховщица. Папа встречал её всегда торжественно–вежливо, усаживал за круглый стол с бархатной скатертью, и некоторое время они смотрели в какие‑то бумажки, где‑то там папа расписывался и отдавал ей очередной взнос, кажется, – 17 рублей 50 копеек. Через пять лет первая папина страховка (после которой он немедленно застраховался ещё раз) – тысяча рублей – была получена и употреблена на покупку пианино для Женечки. Она как раз шла в первый класс, и решено было параллельно начать обучать её музыке. Ничего путного, правда, из этого не вышло, Женя учиться музыке не захотела, и пришлось осваивать инструмент самому папе, благо, слух у него был абсолютный, он уже играл на аккордеоне и на гитаре, а вскоре освоил и этот серьёзный инструмент.
Ещё раньше, чем пианино, году в 66–м, куплена была в рассрочку мебель. Всё то, что стояло в квартире до этого – бабушкин допотопный диван с высокой спинкой, облезлый буфет и огромный жёлтый шифоньер, в котором можно было прятаться, — все это мебелью не считалось. Мебель – это когда все вместе, в комплекте и все полированное. Собственно, комплект состоял из серванта с раздвижными стёклами, секретера с откидывающейся вперёд крышкой, платяного шкафа с плохо закрывающимися дверцами, раздвижного прямоугольного стола (старый, круглый нравился нам больше), двух непривычно низких деревянных кроватей с маленькими тумбочками и приземистого, узкого трюмо. Новые кровати поставлены были в спальню и отданы, как ни странно, нам с Неллей.
— Они уже большие девочки, пусть им будет, — сказала мама.
Сами родители продолжали спать на диване в проходной комнате. С появлением в доме мебели часто стала звучать фраза: «Не ставь на полировку!». Ставить не разрешалось ничего, иначе оставались круги и пятна, а чем их оттирать, никто не знал. Все старье было выставлено во дворе и разобрано по дешёвке соседями.
Вслед за мебелью в нашем доме стала появляться разная бытовая техника, и каждое такое приобретение сопровождалось приходом соседей и предложением папе «обмыть это дело».
— Скажи, Светка, мы богатые? – спрашивала моя сестра Нелля.
Я неуверенно пожимала плечами. Дело в том, что иногда я бывала в доме у одной своей одноклассницы, Гали Мережко, у которой папа был полковник в отставке, вывезший после войны из Германии много красивых и по–настоящему дорогих вещей. Я ходила в их дом, как в музей, и после него наша квартира с жёлтыми бархатными портьерами вовсе не казалась мне богатой. Во всяком случае я стеснялась приглашать Галю Мережко к себе.
— Ну, смотри, — не унималась сестра, — машина у нас есть? Есть. Холодильник есть? Есть. Пылесос есть? Есть.
Машина была все тот же «Москвич-401», холодильник «Ока», пылесос – «Урал». Ни того, ни другого, ни третьего в нашем доме ни у кого ещё не было. Ездили на трамвае, подметали веником, а продукты летом хранили в погребе. Постепенно все эти вещи появлялись и у соседей. Понаблюдав, как тот или другой бытовой прибор действует у нас, они тоже решались на покупку.
— Телевизор есть? Есть. Магнитофон есть? Есть.
Это уже чуть позже. Магнитофон назывался «Яуза-5», вертел большие, размером с тарелку, бабины с темно–коричневой плёнкой, часто её зажевывал, часто вообще не тянул, особенно перемотку, и мы с Неллей перематывали плёнку вручную. На этом магнитофоне я впервые услышала записи «Битлз», принесённые нашим двоюродным братом Генкой. Потом на нём крутились запретные песни Галича («Вставайте, граф, рассвет уже полощется…») и Высоцкого («Ну и дела же с этой Нинкою…»), плохо записанные, но такие необычные и тем волнующие. Спасибо брату Гене. Где бы мы с сестрой, скромные и стеснительные девочки, взяли эти записи. Но, заимев у себя на магнитофоне «битлов», мы сразу стали объектом интереса мальчиков из нашей школы.
Что касается телевизора, то первый раз в жизни я увидела его у чужих людей, живших недалеко от нас, на улице Короткой, в частном доме. Я попала туда случайно с кем‑то из школьных подружек. Дело было первого мая, народ находился в приподнятом настроении, детей пускали друг к другу в гости. Мы пришли в этот дом в середине дня, но в главной комнате стояла темнота, были закрыты снаружи ставни. Между двух окон на тумбочке мерцал голубой (особенно голубой в темноте) экран. Перед экраном сидели на стульях, табуретках и просто на полу несколько человек – взрослые и дети и, не отрываясь, смотрели. Кто‑то сказал шёпотом:
— Тихо, садись и сиди, сейчас будут показывать.
Я испугалась (мне было лет девять) и села на пол возле какой‑то табуретки. А что будут показывать? Этого я не знала, а спросить постеснялась. Потом пришёл кто‑то ещё из соседей, и ему сказали:
— Сейчас будут показывать демонстрацию.
Мы просидели в темноте безумно долго – может, час, а может и два. У меня заболели глаза, очень хотелось пойти домой, но я стеснялась. Наконец, так ничего и не дождавшись, хозяин телевизора выключил его и сказал, что он, видимо, перегрелся, потому и не показывает. Я пулей выскочила на улицу, за калитку и побежала домой. Была весна, светило солнце, цвели яблони, всё было прекрасно. Прибежав в свой двор, я сказала соседским детям:
— А я телевизор смотрела!
— Не бреши, — сказал взрослый пацан Витька Белич.
— Смотрела! Там такое посередине кругленькое, а потом такие квадратики, и там цифры разные и буквы. Понял?
Витька смотрел с завистью.
Только когда у нас появился свой телевизор, я узнала, что картинка, на которую я два часа прилежно пялилась, называется «сетка настройки».
А появился он в нашем доме году, наверное, в 60–м. Кажется, это был «Рекорд». Передачи шли тогда только по вечерам, и вот ближе к вечеру мы с сестрой расставляли в зале напротив телевизора стулья – четыре стула в два ряда, как в кинотеатре. Ближе к семи часам начинали подтягиваться соседи – каждый со своей табуреткой, получался действительно кинозал. Телевизор смотрели в полной темноте, почему‑то все были уверены, что свет ему вреден. (На день же его обязательно закрывали вышитой салфеткой). Появлялся диктор, объявлял программу передач, после чего начиналось кино или концерт. Первым фильмом, который я увидела по нашему телевизору, был «Коммунист» с Евгением Урбанским. На протяжении своего детства я смотрела этот фильм много раз и всегда в одном и том же месте плакала. Это когда в кадре уходят, взявшись за руки, Урбанский и Софья Павлова, а голос за кадром говорит: «Это были моя мать и мой отец». Почему‑то от этой фразы я заливалась слезами.
