— Рамона только что родила, — сообщил женский голос.
— А я при чём? – спросил муж и положил трубку.
— Кто это? – поинтересовалась я.
— Понятия не имею, сказали, что какая‑то Рамона родила.
Я так и подскочила.
— Да это же! Да это ж нашего Дружка… В общем, я тебя поздравляю, наш Дружок стал папой!
Сама я к этому событию отнеслась со всей ответственностью, как если бы у меня лично родились внуки. Взяла бутылку шампанского и коробку конфет для хозяйки, палочку колбаски для собачки–мамы и банку сгущёнки для новорождённых щенят и вместе с Дружком, которым я в этот момент чрезвычайно гордилась, отправилась в гости. Хозяйка Наташа, женщина одного со мной возраста, живущая в общежитии и одна воспитывающая дочь, встретила нас радушно (это она звонила нам чуть свет), а вот Рамона – довольно агрессивно, к щенкам не подпускала, скалила зубы и рычала. Дружок повёл себя и вовсе странно – постарался побыстрее улизнуть в оставшуюся открытой дверь. Пришлось передать гостинцы из рук в руки и ретироваться.
Потом были ещё щенки и еще… Кому‑то я даже помогала их пристраивать, нескольких подарила нашим близким друзьям, и каждый раз подсчитывала, сколько всего их народилось. Но дойдя через пару лет до тридцати, сбилась со счета и бросила это занятие. А если кто‑нибудь предъявлял (в шутку или всерьёз) претензии, я только плечами пожимала: надо, мол, следить за своими собаками. Дружка окрестили «кавалером всей горбольницы» и, случалось, специально приходили с заявками:
— Пусть ваш Дружок с нашей Долли погуляет, а то с другими у неё ничего не получается.
На улице он успевает за двадцать минуть обежать всю округу, все везде обнюхать и везде отметиться. Дома же целыми днями лежит под дверью или под моим письменным столом, или под столом в кухне. Дома его не видно и не слышно. Ему хорошо у нас. И нам хорошо с ним. Я его люблю, как ребёнка. И даже перестала бояться других собак. Случись на улице какая‑нибудь псина оскалится на моего Дружочка, я тут же бесстрашно бросаюсь на неё:
— Фу! – кричу. – Фу! Пошла вон!
— Она за Дружочка сама кого хочешь покусает, — смеётся Алёшка.
Моя сестра Нелля качает головой и вздыхает. Она уже сто раз пожалела, что Дружок достался мне, а не ей. Лучше бы, говорит, я своего Рокки кому‑то отдала, а его взяла.
— Нетушки! — говорю я. – Он мой, я его никому не отдам.
Софья и Дарья
Бабушкины истории
Знаете, за что мы будем любить наших внуков?
За то, что они отомстят за нас нашим детям.
(Тост)
Ночью мне приснилась бабушка Софья. Она сидела в тёмном углу кухни и перебирала фасоль. Я подошла, уткнулась ей в колени, почувствовала знакомый, забытый запах её фартука – запах жареного лука и рыбы – и сказала:
— Как тяжело жить, бабушка!
— А ты думала! – усмехнулась бабушка Софья и погладила меня по голове.
Проснувшись, я сама себе удивилась: с чего это я жалуюсь во сне, да ещё и бабушке, которой давным–давно нет на свете? Потом стала думать о ней, как давно уже не думала, не вспоминала… И среди прочих пришла мне в голову мысль о том, что вот и сама я почти уже в том возрасте, в каком была бабушка Софья, когда расчёсывала мне по утрам волосы, заплетала их в длинную косу и ласково приговаривала:
— Ты ж моя унучечка, ты ж моя рыбонька золотая…
Воспоминание было приятным, и я поймала себя на том, что блаженно улыбаюсь. Но вместе с тем и другая, тревожная мысль царапала, что‑то было не так, и я не сразу сообразила, что именно. Вдруг поняла: в отличие от меня, никакой своей жизни в этом возрасте у бабушки Софьи уже не было, вся её жизнь после сорока лет подчинена была без остатка нам – маме, мне, моим сёстрам.
Я представила себя и своих сестёр в роли кухарок и нянек при наших тоже уже взрослых детях, и даже хмыкнула от обиды. Черта с два!
А как же бабушка? Что‑то я не припомню, чтобы когда‑нибудь она жаловалась на свою судьбу, была недовольна. Просто жила и жила, будто так и надо.
Бабушка Софья была главным человеком моего детства, гораздо более важным и необходимым, чем родители. Не от них, вечно занятых, обременённых рождением детей, зарабатыванием на жизнь, переездами и устройством быта, а именно от неё, исходила и обволакивала меня безмятежным сном любовь родного человека, так же необходимая в раннем детстве, как рыбий жир, как витамин С, как свежий воздух и калорийное питание.
— Ты ж моя куклочка ненаглядная…
Она не хотела, чтобы у мамы рождались другие дети, ей было достаточно меня одной, ибо она уже сосредоточила на мне всю любовь, на которую только была способна, и ни с кем не желала её делить. Трём моим сёстрам не досталось от неё и половины той ласки, которая излита была от рождения на меня, её первую внучку. Но особенно обделена была бабушкиной любовью наша двоюродная сестра Ира. За это младшая бабушкина дочь, тётя Инна, всю жизнь на неё обижалась.
— Там четверо, и все родные у тебя, а моя одна, и как чужая.
Если в этом и было преувеличение, то небольшое, ведь бабушка Софья всю жизнь прожила с нами, а не с ними.
Она была полная, мягкая, уютная, к ней так хорошо было прижаться и поплакать или погреться у неё под боком, или уснуть у неё на руках, слушая её «рассказы из жизни». В детстве мы много разговаривали, я и она. Моих сестёр она уже не удостаивала своими рассказами, да им не очень‑то и хотелось. Теперь они удивляются, откуда я все про всех знаю и помню. Откуда! От бабушки, конечно! Вот она сидит, прислонившись спиной к тёплой печной стене, смотрит на меня бесконечно любящими глазами и рассказывает. А я сижу у неё в ногах на маленькой скамеечке, подперев ладошками щеки, а локотками упёршись ей в колени, укрытые поверх байкового халата длинным фартуком, и слушаю. Бабушка рассказывает мне про деда Бориса, которого я никогда не видела.
— Дедушка твой красивый был, — говорит она с неодобрением, с давней своей досадой на дедушкину красоту.
— А он какой был, большой? – спрашиваю я (даже фотографии дедушки не сохранилось почему‑то).
— Не, небольшой, маленький, такого роста, как ваша мама.
Наша мама роста среднего, папе она едва достаёт до плеча. Сама бабушка и того меньше.
— А волосы у него какие были? Чёрные?
— Не, не чёрные, такие рыжеватые.
— У–у… Разве это красивый?
— А то! У него бородка была, знаешь, какая красивая, аккуратная такая, он её каждый день понемножку ножницами подстригал…
Вообще‑то, о дедушке Борисе она вспоминала редко, а когда вспоминала, всегда чему‑то про себя усмехалась. Никогда я не слышала, чтобы она о нём всплакнула или вслух пожалела. Наверное, она его совсем не любила.
