— Рая, не выливай борщ, или Тарзан доест, или он.
Папа появился на горизонте через два года после окончания войны, в 1947–м. Он все ещё находился в армии, его год, 1925–й, призванный на фронт в середине войны, не демобилизовывали до 1950 года, так что «воевать» папе пришлось целых 7 лет. Часть, в которой он служил, уже вышла к тому времени из Германии и стояла в Одессе, и оттуда их с товарищем послали однажды в командировку в Куйбышев, как раз на авиационный завод, за какими‑то, я думаю, запчастями для самолётов. Папа с товарищем, сделав все дела на заводе, вечером пошли, конечно, на танцы в клуб и там заметили двух симпатичных девушек – стройных, с завитыми волосами, к тому же, очень красиво (для послевоенного времени) одетых – в яркие цветные платья из крепдешина. На папе же были сапоги, гимнастёрка и… фиолетового цвета шарф, такой длинный, что он несколько раз обмотал им шею. Где он его взял и зачем намотал на шею, история умалчивает. Но приманка сработала – наша мама сначала заметила именно этот шарф, а потом уже разглядела папу – высокого блондина с серо–голубыми глазами. Они познакомились, весь вечер протанцевали (папа на удивление легко вальсировал) и ушли из клуба вместе. Выяснилось, что девушки — родные сестры, сами с Украины, оказались здесь в эвакуации, живут с матерью, работают на заводе, а платья шьют себе сами. Папа сразу влюбился в маму, а папин друг – в мамину сестру. Потом папа ещё раз приехал, и они с мамой расписались, было это в ноябре 1947 года, после чего ему оставалось служить ещё три года. Он писал маме письма из Одессы и слал маленькие фотокарточки. У друга с маминой сестрой почему‑то не получилось, о чём папа всегда жалел и ревниво отнёсся к появлению дяди Саши, ставшего её мужем. Но это случилось гораздо позже, когда папу уже демобилизовали, и он приехал в Куйбышев насовсем, и даже уже родились я и Нелля.
Бабушке Софье папа с самого начала не понравился. Он много ел, спал богатырским сном, без конца дымил папиросой и слишком громко смеялся. Когда он появлялся в небольшой комнате, где до того мирно жили втроём мама, бабушка и тётя Инна, в ней становилось тесно и некуда деться. Бабушка с опаской поглядывала на большие, грубые папины руки и говорила, что таким кулаком, как у него, можно человека убить. Возможно, она невзлюбила его всего лишь за то, что он нарушил их сложившуюся за годы жизни в эвакуации семейную идиллию, в которой не было места мужчине как таковому. Бабушка вообще с большим предубеждением и даже некоторой брезгливостью относилась к мужчинам. Сама она после дедушки никогда ни с одним из них не имела дела. А тут является молодой, здоровый и крепкий парень (папе шёл 23–й год, он был на 2 года моложе мамы) и нахально поселяется в одной с ней комнате, портянки свои развешивает на батарее и все такое…
Если до этого у бабушки ещё была какая‑то надежда на возвращение в родной Чернигов, то с папиным появлением она быстро улетучилась.
С самого начала их совместной жизни папа уговаривал маму ехать в Краснодар, к его родителям, говорил, что у них там свой дом, где жить им будет лучше и легче. Мама ехать в незнакомый Краснодар отказывалась, и до 1954 года мы оставались в Куйбышеве. Папа тоже пошёл работать на авиазавод, а жили по–прежнему все в одной комнате, перегороженной платяным шкафом. За шкафом спала бабушка, и стояла детская кроватка, которая недолго была моей и скоро перешла к Нелле, а я стала спать с бабушкой. В 1953–м вышла замуж и уехала с мужем в Тбилиси мамина сестра тётя Инна. И только после этого мама, наконец, согласилась ехать тоже.
Мы полетели в Краснодар самолётом. Он был темно–зелёного цвета и назывался «кукрузник». В полёте самолёт сильно трясло и подбрасывало, и летел он очень долго. Все мы (кроме папы) летели первый раз в жизни, и мама с бабушкой поклялись, что – в последний. Нас троих страшно укачало, а папа и Нелля были хоть бы что. Нелля даже бегала туда–сюда по тесному и душному салону, в котором далеко не мы одни то и дело подносили ко рту специальные бумажные пакеты. В Сталинграде была промежуточная посадка, видимо, для дозаправки. И еле живая мама сказала, что дальше не полетит ни за какие деньги, а поедет только поездом. Папа с Неллей улетели, а мы втроём двинулись дальше по железной дороге.
Надо сказать, что мама с бабушкой клятву свою исполнили, и ни разу в жизни не взошли больше на борт самолёта, сколько ни убеждали их все окружающие, что самолёты теперь совсем не те и что «кукурузники» давно уже не перевозят пассажиров. Даже в самые дальние свои командировки мама ездила только поездами.
В Краснодаре является на сцену другая бабушка, Дарья, прямая противоположность бабушке Софье. Маленькая, сухонькая, с мужским лицом и гладкими седыми волосиками, зачёсанными гребешком. У бабушки Дарьи было так мало признаков хотя бы былой женственности, что казалось странным присутствие рядом с ней вполне симпатичного дедушки – высокого, поджарого, с аккуратными седыми усиками.
Первого мужа бабушки Дарьи расстреляли в гражданскую войну белые. Из чего можно заключить, что сам он был красный и, видимо, участвовал в тех событиях, когда город Екатеринодар переходил из рук в руки, пока в 1920 году окончательно не стал красным, что и отразилось в перемене его названия на Краснодар. В том браке у бабушки Дарьи был сын Николай, который потом, в Отечественную войну, пропал без вести. Она всю жизнь о нём вспоминала, хранила единственную его фотокарточку – темно–коричневую, крошечную, как на старый паспорт. И почему‑то всю жизнь она носила фамилию своего первого, расстрелянного мужа – Мищенко, хотя со вторым мужем, нашим дедушкой Костей, прожила, наверное, лет сорок и имела от него ещё двоих детей – нашего папу и его младшую сестру Миру.
В Краснодаре маму ждало большое разочарование – никакого «своего дома» у папиных родителей не оказалось, дедушка и бабушка сами жили в однокомнатной жактовской квартире, правда, в самом центре города, на улице Янковского, в трёх кварталах от Нового рынка. И тут явились мы, пятеро. Обстановка возникла напряжённая. Тем более, что невестка бабушке Дарье сразу не понравилась. Слишком красивая, слишком бойкая, слишком языкатая, все – слишком. Сама бабушка Дарья, её сестры, покойная Груня и здравствующая Еля, её собственная дочь Мира, все те женщины, среди которых она привыкла жить, были совсем другие – скромные, незаметные, серенькие, как мышки. И невестка, жена единственного, слава богу, уцелевшего на войне сына, должна была быть такой же.
Что касается мамы, то, оказавшись после холодного и сурового Куйбышева в теплом и благодатном Краснодаре, она первым делом направилась на рынок. По сравнению с куйбышевскими цены на краснодарском рынке показались ей смешными. За большого жирного гуся просили всего 35 рублей! А какие фрукты и овощи горами лежали на прилавках! Она таких в глаза не видела с довоенных времён, с тех самых пор, как уехали из Чернигова в эвакуацию. Ясное дело, мама принесла с рынка полные сумки всякой всячины, оставив там едва ли не всю имевшуюся наличность, чем повергла бабушку Дарью в полный шок. Оказывается, новоявленная невестка ещё и транжирка, цены копейке не знает! Куда это столько? На Маланькину свадьбу, что ли? Разве можно столько съесть?
Сама бабушка Дарья была крайне скупа и экономна, борщ варила исключительно постный, если лепила пирожки, то такие крохотные, что умещались по два на детской ладошке (пирожок бабушки Софьи надо было держать двумя руками один). Словом, наша мама пришлась не ко двору, на этой почве пошли скандалы, закончившиеся тем, что, забрав меня и Неллю, она отправилась искать частную квартиру. Папе она объявила, что, если он хочет, может, оставаться.
