Когда они только начали встречаться, Владимир подолгу разглядывал ее лицо, пытаясь определить, что именно его так привлекает и одновременно отталкивает. Он пришел к выводу, что все дело было в симметрии, которая не свойственна человеческим лицам, но была характерна для Сониного.
Та девочка из детского сада, Кристина… У нее была любимая кукла. Она приходила с ней в садик и всюду таскала за собой. Без куклы Кристина не могла провести ни минуты, что омрачало жизнь маленького Володи, который очень любил Кристину и так же сильно не любил ее куклу. Володе казалось, что кукла, сидевшая на стульчике рядом со своей хозяйкой, следит за ним взглядом. И куда бы он ни двинулся, вправо, влево, увернуться от стеклянных всевидящих глаз куклы было невозможно. Он проводил эксперименты, прятался под столом, отбегал, но кукла следила за ним, он это точно знал. Он не раз тайком отрывал кукле руки, ноги и голову, а воспитательница под плач Кристины возвращала на место части тела. Соня напоминала ему одновременно и Кристину, и ее куклу.
Соня отличалась от Александры, да и от других женщин, которых знал Владимир, натурой – смешливой, легкой, быстрой. Она не могла подолгу страдать, не была злопамятной и завистливой. Она была доброй, участливой, открытой и совершенно беззащитной. Когда возникали трудности, она сверкала очаровательными ямочками на щеках, которые и покоряли в первый момент, и раздражали потом. Она могла заплакать, но слезы были тоже кукольные, ненастоящие, пропитанные хлоркой, как вода из крана, которую можно открыть и закрыть. Слезы были такие же бутилированные, как лед, стаявший со склонов Альп и упакованный в пластик.
Для полноты картины Соне, конечно же, следовало быть сиротой, или девушкой со сложной судьбой, или из глубинки. Но Соня была москвичкой при живых родителях, пусть и разведенных к взаимной радости. Отец давно жил в другой семье, до которой Соне не было никакого дела. Мать, от которой Соне достались ямочки, тоже пребывала в счастливом браке, то ли четвертом, то ли пятом по счету. Еще у Сони была бабуля, которая любила позвонить любимой внучке и начать описывать имущество, которое достанется ей в скором будущем. Бабуля считала, что внучку очень поддержит мысль о скором наследстве. Впрочем, бабуля умирать не собиралась: делала по утрам гимнастику, соблюдала режим, совершала оздоровительные прогулки и ответственно «выхаживала» годовую медицинскую страховку в хорошей клинике.
Вот, собственно, и все, что знал Владимир о Соне. О прошлом они оба не сговариваясь молчали. Владимир не собирался посвящать ее в свои отношения с Александрой, да и узнавать о Сониных победах ему не очень-то хотелось.
Ее мелкие проявления чуткости и заботы Владимира трогали. Он знал за собой недостаток – говорил очень тихо. И Соня кивала и сразу соглашалась, когда не могла расслышать то, что он сказал. Владимир это точно знал – проводил эксперимент, такой же дурацкий и детский, как с куклой Кристины в детском саду. Бурчал под нос чушь и знал, что Соня улыбнется и скажет: «Да, конечно». Она даже предпринимала попытки приготовить ему завтрак, не сразу, но сообразив, что он сам делает бутерброд и совсем не нужно смешивать ингредиенты, пытаясь намазать на хлеб масло и прикрыть все колбасой. Соня ставила на стол масленку, варила яйцо, резала хлеб. Однажды даже сварила ему овсянку. Владимир попросил ее больше этого не делать. За своим питанием он следил сам, разобравшись с мультиваркой. Да, ему не хватало Александры, которая собирала ему в пластиковый контейнер ланч и колдовала над паровыми котлетами. Но Владимир мог поесть и в кафе рядом с домом, где стал постоянным клиентом. Там даже суп подавали именно той температуры, которую он предпочитал.
И если вопрос питания он решил быстро, то с собой договориться не получалось. Зачем он жил с женщиной с прекрасной фигурой, не менее прекрасными ямочками на щеках, волосами, руками, глазами, ресницами, всем, что только может быть прекрасным, которая не давала ему ничего? Ни тепла, ни света, ни искренности, ни любви. Он жил с куклой, которая следила за ним взглядом, куда бы он ни отошел. Куклой с пластмассовыми руками, отлитым по форме идеальным телом, стеклянными глазами идеальной формы, сверкающими синим цветом, которого не бывает в природе, и пустыми, полыми внутренностями, которые он хотел заполнить, но не знал чем и, главное, зачем. Может, в этой полости и заключалось ее и его счастье?
– Я хочу искупаться перед ужином, – сказал Владимир, решительно выбираясь из-под полотнищ ткани и из собственных мыслей.
– Но я уже помыла голову и кремом намазалась! – воскликнула Соня.
– Я один схожу.
Владимир быстро надел плавательные шорты, взял полотенце и с облегчением вышел из дома. Именно с облегчением. Поначалу ему нравилось смотреть, как Соня «рисует» лицо, мажется кремом, одевается, рассматривает себя придирчиво в зеркале. Но теперь этот процесс вызывал у него даже не раздражение, а отторжение. Смытая Соня прорисовывалась, превращаясь в красивую женщину, рядом с которой он чувствовал себя некомфортно и которой не соответствовал. Он не мог представить Соню беременной, кормящей, в песке из детской песочницы. Он не имел над ней власти. Даже материальной, что выводило его из себя. Соня зарабатывала, он не знал точно, сколько именно, но она ни разу не попросила у него денег. Все, что ей было необходимо, она могла купить сама. При этом была искренне равнодушна к деньгам, драгоценностям и вещам, что совершенно не укладывалось у Владимира в голове. Если были деньги, она их тратила. Если не было, не тратила. Ей не нужны были бриллианты и шубы. Владимиру не приходилось выпрыгивать из штанов, чтобы удовлетворить потребности подруги. Он ведь ее даже не завоевывал. Встретились пару раз и начали жить вместе. Без притирок, договоренностей, условий и требований.
Почему Соня, а не Александра? Владимир не знал. Искал ответ и не находил. В Александре было все, что ему нравилось, – и сдержанность, и терпение, и умеренная, не бросающаяся в глаза красота. Про таких женщин не говорят «красивая», скорее «милая», «приятная», «по-своему очаровательная». Они подходили друг другу. Да и мозги у Александры были. Но он ее бросил, так и не женившись. Устал быть виноватым, что не желает семьи, детей и зарегистрированного брака. Нет, Александра ничего не требовала, но Владимир устал сам от себя. Он знал, что она ждет, знал, что готова ждать еще, не будет давить. И от этого страдал еще больше, чувствуя себя подлецом. Может, если бы она надавила, поставила перед выбором, попросила, забеременела, использовала бы любые женские способы, чтобы довести его до загса, было бы проще? Он бы согласился, чтобы жить спокойно дальше, без чувства вины, которое росло с каждым днем. Но она не попросила.
– Почему? – спросила Александра, когда он сообщил ей, что они должны расстаться.
Она смотрела на него как на чужого, постороннего человека, от которого можно ожидать чего угодно.
– Я не знаю, – ответил Владимир.
И это было честно. Он не знал.
Теперь он шел в сторону пляжа и вспоминал Александру. Очень хотелось ей позвонить и сказать, что ему плохо без нее. Что он сидит в семейной гостинице, куда его притащила Соня, ест бутерброды, которые сделала домработница, и на ужин его ждет салат из двадцати ингредиентов от сумасшедшего шеф-повара. Он не в отеле, не в ресторане с вышколенными официантами, а в этом «райском местечке», куда еле добрался. Он хотел ей рассказать, как они едва не свалились в пропасть, как он спал под балдахином, как узнал, что их домик имеет собственное имя. И Александра бы его поняла: она бы посмеялась, пошутила, и ему бы стало легче. Она бы сказала, что делать дальше. Только одного он не смог бы ей объяснить – почему он сюда вообще поехал.
