— Но им не обязательно делать выписки. Что-то же о нем они должны знать.
— Говорят, теперь все только в бухгалтерии. Тут почти ничего не хранится.
— Должно же быть что-то. Время обратиться за помощью к Святому Иуде.
— А можно поговорить с врачом? — спрашиваю я у медбратьев на своем ужасном французском. — Может… — Я поворачиваюсь к Рен. — Как по-французски будет «дежурный врач»? Или тот врач, который принимал Уиллема.
Медбрат, наверное, немного понимает по-английски — он потирает подбородок и возвращается к компьютеру.
— А, доктор Робине, — говорит он и снимает трубку с телефона. Через несколько минут распахиваются двустворчатые двери, и такое ощущение, что в этот раз Святой Иуда решил послать нам бонус — врач оказывается красивым, как в сериале: вьющиеся волосы с проседью, а лицо одновременно утонченное и мужественное. Рен начинает объяснять, но я понимаю, что, утратила там я направление или нет, мне надо самой постоять за себя. Так что я с огромным напрягом пытаюсь объяснить по-французски: «Друг пострадал. Был в этой больнице. Потерялся. Надо его найти». Я на грани отчаяния, и с такими примитивными фразами, наверное, похожа на пещерную женщину.
Доктор Робине какое-то время смотрит на меня. А потом зовет за собой, мы проходим через те же двойные двери в пустую приемную, он показывает нам, что можно сесть на стол, а сам усаживается на стул с колесиками.
— Я понимаю ваше положение, — говорит он на безупречном английском с британским акцентом. — Но мы не имеем права никому показывать записи о пациентах. — Он смотрит прямо на меня. Глаза у него ярко-зеленые, взгляд пронизывающий и добрый. — Я понимаю, что вы приехали издалека, из Америки, но увы.
— Вы хотя бы можете сказать мне, что с ним случилось? Не глядя в карточку? Или это тоже нарушение протокола?
Доктор Робине терпеливо улыбается.
— Я принимаю по нескольку десятков человек в день. А это было когда — год назад?
Я киваю.
— Да, — и закрываю лицо руками. Меня заново накрывает осознание собственной глупости. Один день. Один год.
— Может быть, если ты расскажешь мне, как он выглядел, — доктор Робине бросает мне спасительную веревку.
Я хватаюсь за нее.
— Он голландец. Очень высокий, метр девяносто. Семьдесят пять килограммов. Волосы светлые, как солома, а глаза очень темные, почти как угли. Тощий. Длинные пальцы. На ноге зигзагообразный шрам, — я описываю, вспоминаю подробности, которые считала уже забытыми, и перед глазами встает его образ.
А у доктора Робине — нет. У него озадаченный вид, и я понимаю, что для него это просто высокий блондин, один из тысяч.
— Может, у тебя фотография есть?
Мне кажется, что созданный мной образ Уиллема находится в этом кабинете, живой. Он был прав, когда говорил, что для важных воспоминаний фотоаппарат не нужен. Я все это время носила его внутри.
— Нет, — говорю я. — Но ему швы накладывали. И еще у него был синяк.
— Это можно сказать о большинстве наших пациентов, — говорит доктор. — Мне очень жаль.
Он встает со стула и что-то падает на пол. Рен поднимает с пола монетку в одно евро и протягивает ему.
— Подождите! Он вот так с монеткой делал, — говорю я. — Он мог перекатывать ее по костяшкам. Можно? — Я беру монету и показываю.
Потом отдаю ее доктору Робине, он рассматривает ее, словно она какая-то необычная. Подбрасывает и ловит.
— Commotion cérébrale!
[88]
— говорит он.
— Что?
— Сотрясение мозга, — переводит Рен.
— Сотрясение?
Врач поднимает указательный палец и начинает медленно им вращать, словно вытаскивает воспоминания из глубокого колодца.
— У него было сотрясение. И, если я правильно помню, разрыв тканей на лице. Мы хотели понаблюдать за ним подольше — сотрясение мозга может иметь серьезные последствия, — а также хотели сообщить в полицию, ведь на него напали.
— Напали? Почему? Кто?
— Мы не знаем. В таких случаях заявляют в полицию, но он отказался. Он был очень взволнован. Я вспомнил! Он пробыл у нас лишь несколько часов. Хотел сразу же уйти, но мы настояли, что нужно сделать томограмму. Но когда мы его зашили и увидели, что кровоизлияние в мозг отсутствует, он сказал, что ему крайне необходимо идти. Что это очень важно, иначе он что-то потеряет, — он поворачивается ко мне и смотрит на меня огромными глазами. — Тебя?
— Тебя, — соглашается Рен.
— Меня, — перед моими глазами начинают плясать черные пятна, мозг словно разжижается.
— Кажется, она сейчас в обморок упадет, — говорит Рен.
— Опусти голову между колен, — советует врач. Он зовет медсестру, она приносит мне стакан воды. Я выпиваю. Внешний мир прекращает кружиться. Я потихоньку разгибаюсь. Доктор Робине смотрит на меня, как будто бы отодвинув шторку профессионализма.
— Но это было год назад? — спрашивает он, и его голос мягкий, как одеяло. — Вы потеряли друг друга год назад?
Я киваю.
— И ты его все это время искала?
Я снова киваю. В каком-то смысле, да.
— Думаешь, и он искал тебя?
— Не знаю. — И это правда. То, что он пытался найти меня год назад, не означает, что хочет и до сих пор. Или чтобы я его нашла.
— Но ты должна это знать, — отвечает он. Поначалу мне кажется, что он упрекает меня за незнание, но он берет телефонную трубку и звонит. А потом снова смотрит на меня: — Должна знать, — повторяет он. — Подойди ко второму окошку в кассе. Карточку показать не можем, но я сказал им дать тебе его адрес.
— Он у них есть? У них есть его адрес?
— Какой-то адрес есть. Иди, возьми. И найди его, — он снова смотрит на меня. — Как бы там ни было, ты должна знать.
Я выхожу из больницы, иду мимо больных, которые во время процедуры химиотерапии греются в лучах вечернего солнца. Распечатку с адресом Уиллема я стискиваю в кулаке. Я на нее даже еще не смотрела. Я говорю Рен, что мне на минуточку надо остаться одной, и направляюсь к старым стенам этой больницы.
Я сажусь на скамейку, стоящую около прямоугольника травы, между старыми кирпичными строениями. В цветущих кустах танцуют пчелы, неподалеку играют дети — в этих больничных стенах течет насыщенная жизнь. Я смотрю на листок. На нем может быть любой адрес. Он сам может быть в любой точке света. Насколько далеко я готова зайти?
Я думаю про Уиллема, которого избили — избили! — и он все равно пытался найти меня. Я вдыхаю поглубже. Запах свежескошенной травы смешивается с ароматом пыльцы и выхлопными газами грузовиков, ждущих у обочины. Я смотрю на свое родимое пятно.
