— Хорошо, пусть будет случайность. Но три случайности это уже слишком.
— Три?
Вот тогда-то я впервые и услышал о той иностранке, с которой не состою в родстве и о которой до сих пор знаю не слишком много: есть люди, о которых, даже если они прожили долгую жизнь, ни у кого не остается никаких воспоминаний, будто их и не было никогда. Впрочем в тот первый раз я еще не знал, о ком пойдет речь, я даже не подозревал о существовании этой женщины («Три случайности это уже слишком»). Вначале я решил, что это ошибка или оговорка, и сам Кустардой сделал вид, что так оно и было, может быть, он собирался рассказать мне только о Тересе, а может быть, он вообще ничего не собирался вше рассказывать. Надо же, узнать такое в дни ужасных предчувствий, в начале семейной жизни! Я предпочел бы вообще ничего не знать об этом, хотя, когда уже знаешь о чем-то, трудно определить, хочешь ты знать об этом или нет.
— Я хотел сказать, две, — быстро поправился Кустардой. Возможно, он действительно оговорился, и в его словах не было злого умысла, вполне вероятно, что в них не было вообще никакого умысла — ни плохого, ни хорошего, хотя это маловероятно: Кустардой ничего не делает случайно. Он улыбнулся (улыбка обнажила его большие зубы, и выражение его лица стало сердечным или почти сердечным) и выпустил клубы дыма в сторону женщин у стойки. Та, что сидела к нам спиной, не зная даже, откуда этот дым, замахала рукой, отгоняя его от себя, как отгоняют комара. — И чтобы между нами все было ясно, — без паузы прибавил Кустардой, — я против твоего отца ничего не имею, ты знаешь, как я к нему отношусь. Но чтобы одна из них покончила с собой сразу после свадьбы — это вряд ли случайность. — Покончила с собой? Кустардой прикусил губу слишком быстро, чтобы это движение могло показаться непроизвольным. Он повернулся и жестом подозвал официанта, не упустив случая еще раз бросить сальный взгляд на женщин, по-прежнему не обращавших на нас никакого внимания (одна из них, правда, обратила внимание на наш дым, но не больше, чем обратила бы на комара). Та, что сидела к нам лицом, сказала высоким, веселым голосом: «Все, все, все! Меня от этого тошнит». Она произнесла это с удовольствием, она была готова хлопнуть себя ладонями по загорелым бедрам. Кустардой следил за ними очень внимательно, не менее внимательно, чем за ходом нашего с ним разговора, — как всегда раздвоенный, как всегда желающий быть больше, чем одним человеком, и находиться там, где его нет. Мне показалось, что он вот-вот поднимется с места, и, чтобы удержать его, я повторил свой вопрос: «Ты сказал, она покончила с собой?» — Но он только попросил официанта принести еще пива.
— Еще пива. Не говори мне, что ты этого не знаешь.
Кустардой пригладил свои не совсем еще отросшие усы и каким-то женским движением поправил короткую косичку. Не знаю, зачем ему эта короткая грязная косичка, с ней он похож на ремесленника или восемнадцатилетнего неуча. Он подул на пиво. В свои почти сорок лет он старался не отставать от моды. Или это живо-пись на него так влияет?
— Слишком много пены, — сказал Кустардой и добавил: — Почему, черт побери, ты ничего не знаешь? Почему от детей всегда скрывают то что происходит в семье? Может быть, ты что-то знаешь о моей семье, о чем я ни черта не знаю?
— Не думаю, — быстро сказал я.
Он снова пощелкал зажигалкой, в пепельнице воняла плохо потушенная сигарета.
— Похоже, я влип. Ранс разозлится. Я не знал, что ты понятия не имеешь о том, как умерла сестра твоей матери.
— Мне всегда говорили, что от какой-то болезни. Я никогда особенно не интересовался. А что тебе об этом известно?
— Да может, это все неправда. Мой отец мне об этом рассказывал много лет назад.
— И что он рассказывал?
Кустардой дважды втянул носом воздух. За все время он ни разу не вышел в туалет, чтобы выкурить косяк, но вид у него был такой, будто он только что словил кайф. Он снова пощелкал зажигалкой.
— Только не говори Рансу, что я тебе рассказал, ладно? Я не хочу, чтобы из-за этого у нас испортились отношения. Может быть, я плохо запомнил или понял не так.
Я ничего не стал ему обещать: я был уверен, что он и так все выложит.
— И что ты помнишь? Что понял? Кустардой закурил еще одну сигарету. Он только прикидывался деликатным. Я подождал, пока он пару раз затянется и выпустит тучу дыма в сторону женщин у стойки (на этот раз дым был гораздо гуще и плыл медленнее, чем обычно). Та, что сидела к нам спиной, на миг обернулась и подула в сторону, отгоняя его. Ее бедра тоже были открыты, но она бассейн, видимо, не посещала. Взгляд ее упал на Кустардоя, и она смотрела на него несколько секунд (столько времени молчала ее подруга, перед тем, как произнести уверенно и с презрением к человеку, о котором шла речь: «Он ради меня на все готов, но он некрасивый. А денег у него куча. Ты что бы сделала на моем месте?»)
— Твоя тетя застрелилась вскоре после возвращения из свадебного путешествия с Рансом. Ты хоть знаешь, что они были женаты?
— Да, знаю.
— Вошла в ванную, встала напротив зеркала, расстегнула блузку, сняла лифчик и приставила к сердцу дуло пистолета, принадлежавшего ее отцу, который в это время обедал в столовой с домашними и гостями. Вот что я помню из рассказа отца.
— Это случилось в доме дедушки?
— Я думаю, да.
— Мой отец был там?
— В эту минуту нет. Кажется, он пришел позже.
— Почему она застрелилась?
Кустардой снова втянул носом воздух — простудился, наверное: он хоть и следит за модой, но не настолько, чтобы страдать модной нынче аллергией, — и отрицательно помотал головой.
— Не знаю. Думаю, что и отец не знал. По крайней мере, он мне об этом ничего не говорил. Если кто и знает, тай это твой отец, а может быть, и он не знает ничего: разве можно знать, отчего люди кончают с собой, даже если это самые близкие люди? Сейчас все с ума посходили — делают черт-те что, иногда без всякой видимой причины и почти всегда — тайно. Люди утыкаются лицом в подушку и ждут следующего дня. А потом уже ничего не ждут. Я никогда с Рансом на эту тему не говорил — не станешь же спрашивать у друга, почему его жена застрелилась вскоре после их свадьбы? Даже если это было давным-давно. Тебя я мог бы спросить, если бы с тобой такое (не хочу беду накликать, дай постучу по дереву) приключилось. Но задать такой вопрос другу, который на столько лет старше и которого так уважаешь, просто невозможно. Уважение подразумевает, что некоторых тем касаться нельзя.
— Да, да, уважение обязывает.
Вот уже второй раз он сказал: «Беду накликать». Я машинально попытался перевести это выражение на знакомые мне языки — английский, французский и итальянский — и не нашел эквивалента ни в одном из них. Я знаю, как перевести «сглаз»: evil eye, jettatura — но это не совсем то. Всякий раз, говоря: «Дай постучу по дереву», — он стучал не по дереву, а по своей стеклянной кружке. А я стучал по стулу.
— Извини, я был уверен, что ты знаешь.
