Берта с силой выдернула волосок, которому вынесла приговор и который был уже зажат щипчиками. Потом посмотрела на меня.
— Имя «Мириам»? Зачем? Что ты о нем узнал? Это его жена?
— Да нет, я ничего не знаю. Это всего лишь маленький эксперимент.
— А ну, — поманила она меня пальцем левой руки, словно приглашала подойти поближе или говорила: «Выкладывай!», или «Объясни!», или «Расскажи!» Мне стало неловко.
— Я действительно ничего не знаю. Это так, некоторые подозрения, одно мое предположение, времени нет рассказывать — я должен быть вовремя, чтобы объяснить твое отсутствие, завтра я тебе все расскажу. Если не забудешь и сможешь — упомяни это имя во время разговора, неважно, в какой связи, скажи, что отменила ужин с подругой, которую так зовут, придумай что-нибудь, только упомяни это имя, только упомяни и все.
Берта любила тайны — людям нравится участвовать в экспериментах и сообщать результаты, даже если они понятия не имеют, в чем все дело.
— Хорошо, — сказала она. — Сделаю. А ты можешь оказать услугу мне?
— Какую? — спросил я.
Она заговорила сразу, вероятно, давно все обдумала и решила:
— У тебя есть презервативы? Ты мог бы мне оставить? — проговорила она быстро, не глядя на меня (в этот момент она очень старательно красила губы маленькой кисточкой).
— Должны быть в несессере, — ответил я таким естественным тоном, будто она просила одолжить ей пинцет (ее пинцет все еще лежал на раковине), но это была деланная естественность, и я не удержался от комментария:
— Мне казалось, ты мечтала, чтобы кто-нибудь из тех, с кем ты встречаешься, хоть раз не захватил их с собой.
Берта засмеялась:
— Да, но я не хочу рисковать — а вдруг их не захватит именно Заметная Арена.
Ей действительно было весело: это чувствовалось и в ее смехе, и в том, как она напевала потом, оставшись в ванной одна (наверное, причесывалась перед зеркалом, прислонившись в дверному косяку, — к косяку двери, которая не была дверью моей спальни). Я услышал ее пение уже от дверей — смех и пение счастливых женщин: еще не бабушек и не вдов и уже не старых дев, это ничего не значащее и ни к кому не обращенное пение, которое сейчас не было прелюдией ко сну или признаком усталости, а было прелюдией к исполнению желания, предчувствием его скорого исполнения, уверенностью в его исполнении.
Но случилось непредвиденное (хотя потом размышляя над этим, я понял, что ничего непредвиденного в этом не было). Вернувшись с ужина около двенадцати, я, перед тем, как пойти спать (я всегда так делаю, когда я дома один), включил телевизор и начал переключать каналы, чтобы узнать, что нового произошло в мире за время моего отсутствия. Через несколько минут я услышал, как входная дверь, которую я не закрыл на задвижку, снова открылась — это вошла Берта. Она не бросила ключ в сумку, а продолжала держать его в руке. Хромала она меньше, чем обычно, или более тщательно, чем всегда, скрывала хромоту. Плащ ее был расстегнут, и я заметил, что на ней было не то платье, которое я видел, когда мы расстались. Кто знает, сколько еще раз она переоделась после моего ухода? Это платье тоже было красивым и провоцирующим, а выражение лица Берты говорило о том, что она очень спешила (а может быть, была испугана, или расстроена, или просто устала).
— Хорошо, что ты еще не спишь, — сказала она.
— Я только что пришел. Что случилось?
— Билл внизу. Он не хочет, чтобы мы шли в его отель, он даже не признался мне, что живет в отеле, он не хочет вести меня к себе, предпочитает прийти сюда. Я ему сказала, что у меня на несколько дней остановился мой знакомый, а он говорит, что ему не нужны свидетели. Это же нормально, правда? Что нам делать?
Она тактично употребила форму множественного числа, хотя в данном случае это «мы» могло относиться не ко мне и к ней, а к ней и к Биллу, который сейчас ждал внизу, или ко всем троим вместе.
— То же самое, что мы делали в студенческие времена, — сказал я, вставая. Я тоже употребил форму множественного числа, но это «мы» относилось только к нам с Бертой. — Пойду погуляю.
Она была уверена в таком исходе, она ждала именно этого. Она не протестовала.
— Это ненадолго, — сказала Берта. — Час-полтора. На Четвертой улице, совсем недалеко, есть закусочная, она работает круглосуточно. Ты сразу ее увидишь, она огромная. Да еще и не так поздно, еще почти везде открыто. Ты не обидишься?
— Нет, конечно нет. Я уйду на столько, на сколько нужно. Может быть, лучше на три часа?
— Это слишком. Давай сделаем так: я оставлю свет в этой комнате — это окно хорошо видно с улицы. Когда он уйдет, я выключу свет. Ты снизу увидишь, что в окне темно, и поднимешься. Хорошо?
— Конечно, — сказал я. — А если он захочет остаться на всю ночь?
— Уверена, что нет. — И добавила материнским тоном: — Возьми что-нибудь почитать.
— Куплю завтрашнюю газету. Где он? Учти, что он меня видел, если мы с ним сейчас столкнемся — дело плохо.
Берта подошла к окну, я последовал за ней. Она посмотрела налево, потом направо и разглядела «Билла» справа.
— Вон он, — показала она пальцем.
Моя грудь касалась ее спины. Берта дышала тяжело — от спешки или от усталости, или от страха.
Небо было красноватым и облачным, но дождя не обещало. Я тоже увидел фигуру Билла — он стоял спиной, достаточно далеко от нашего подъезда, далеко и от света ближайшего к дому Берты фонаря (Берта живет на третьем этаже, живет не на проспекте с небоскребами, а на тихой улице с невысокими домами).
— Не волнуйся, — сказала она. — Мы спустимся вместе, я предупрежу его. Он больше всех заинтересован в том, чтобы его никто не видел. Ты просто поверни налево, как только выйдешь из подъезда. Он не оглянется, пока я ему не скажу. Ты правда на меня не обижаешься? — И Берта погладила меня по щеке. Она была нежна, как бывают нежны женщины, у которых появляется надежда, даже если ей не суждено длиться долго, даже если она уже умирает.
Я вышел и некоторое время бродил по улицам. Заходил в магазины, открытые до сих пор (в этом городе все всегда открыто). Берта на этот раз повела себя как все испанки, — может быть, потому, что ее ждал один, а она разговаривала с другим. В корейской лавочке я купил толстый воскресный выпуск «Нью-Йорк Тайме» и молоко (дома кончилось). Зашел в магазин, где продаются диски, и купил пластинку (компакт-диска не было, была только большая черная пластинка) — музыку к одному старому фильму. Была суббота, на улицах было много людей. Я видел токсикоманов и будущих преступников. Зашел в ночной книжный магазин и купил японскую книжку под названием «House of the Sleeping Beauties»
[11]
— так звучало название по-английски. Название мне не понравилось, но книгу я купил именно из-за него. У меня были полные руки покупок, я сложил все в пластиковый пакет из-под пластинки — он был самый большой, а остальные пакеты выбросил: бумажные пакеты, которые мне дали в корейской лавочке, были без ручек. Это неудобные пакеты: они занимают руки, лучше сказать, руки заняты ими, как бывают заняты руки мужчины в первую брачную ночь, и руки женщины, для которой в эту ночь все как в первый раз (о котором так легко забывают, если за ним не следует второй, а еще лучше — третий и четвертый). Это была брачная ночь «Билла» и Берты, она длилась, пока я бродил по улицам, что называется, убивая время. Я увидел закусочную, о которой говорила Берта, собственно, я шел в ее направлении, даже не отдавая себе в этом отчета, только потому, что Берта мне о ней сказала. Я не зашел туда — приберег на потом: в отличие от других мест, эта закусочная открыта круглосуточно, она еще могла мне пригодиться. Над проспектами уже не было видно неба — слишком много огней и слишком много высоких зданий, но я знал, что оно было облачным и красным, и дождя уже не будет. Я ходил, не слишком удаляясь от дома, а время шло, — когда убиваешь время, начинаешь его по-особому ощущать: каждая секунда кажется не похожей на другие и становится материальной, становится похожей на камешки, которые падают с ладони на землю, как песок в песочных часах. Время делается шероховатым и движется все медленнее, кажется, то, что происходит в эту минуту, случилось уже давно, мы словно заново переживаем собственное прошлое. А для Берты и Гильермо все сейчас было не так. Для них все было предрешено уже с первого письма, все было согласовано, оставалась последняя формальность: ужин, который был им необходим, чтобы поговорить о пустяках (делая вид, что этот разговор для них важен), пошутить, посмотреть на губы, налить вина, показать хорошие манеры, зажечь сигарету, посмеяться (иногда смех — это прелюдия к поцелую и выражение желания). Потом, когда наступает время поцелуя и удовлетворения желания, смех смолкает: люди обычно не смеются, когда целуются, и почти никогда не смеются, когда лежат обнявшись и не видят губ друг друга. Они становятся серьезными, даже если до этого момента, приближаясь к нему шаг за шагом — ожидание, опоздание, встреча, долгий разговор, паузы, вздох — они смеялись, не переставая. В эти минуты смолкает смех, смолкают голоса, если что и можно услышать, то только гласные звуки или междометия — переводить здесь было бы нечего.
