Единственное, что мне остается, – так это думать. Ведь ЗДЕСЬ хорошо думается. Особенно ночью.
Это интереснее, чем читать книгу. Тем более, что здесь все книги – допотопные, сто раз читаные-перечитаные по школьной или институтской программе, к тому же – рваные на самокрутки или просто рваные. А когда читаешь что-то из времен юности – впадаешь в сентиментальность, вспоминаешь, при каких обстоятельствах читалась та или иная книга, что происходило после того, как она была отложена.
Сначала я даже играла сама с собой: держала в руке пьесы Островского, Чехова или Винниченко – тоже порванные почти пополам – и напрягала память: когда я читала их в последний раз? В школе? В театральном институте? В той квартире, куда приходила, чтобы вывести мальчика погулять на пруд?..
И начинается! Воспоминания, воспоминания…
…В той квартире вообще было мало книг, а если и стояло на полке с десяток – так это пьесы, сценарии. И, помнится, такие же замусоленные, как и здесь, на зоне. Замусоленные не от чтения – читать она не любила! – от использования в качестве подставок под бутылки или горячие кружки с кофе или чаем.
Я всегда подыгрывала ей, как говорят – была на вторых ролях. Иначе и быть не могло – она всегда замечала только себя. Мы познакомились на экзаменах в театральном, так сложилось, что сразу пошли в паре: я – первой, потом вызвали ее. Но я была первой лишь по алфавиту.
Точнее, я была первой, пока не появлялась она. И разрушала все. Сознательно или бессознательно, уже не имело значения. Но так было с самого начала. Я заходила в кабинет, показывала этюд, читала отрывок, пела, танцевала, и «мэтры» одобрительно переглядывались, ставили «плюсики» в своих пометках.
Потом заходила она – делала это хуже (потом, когда мы уже учились, об этом рассказал мне наш куратор), намного хуже, но ее дикая любовь к себе каким-то чудом передавалась и преподавателям. Они так же качали головами и ставили два «плюсика».
В шутку я назвала ее Крошка Цахес.
Это прозвище на многие годы укоренилось за ней, ведь было метким – она умела втирать очки любому. Но впоследствии от прозвища, по этическим соображениям ее поклонников, отвалилась вторая часть, и ее стали называть просто Крошка… И вместо двойного смысла персонажа из сказки Гофмана – низменного и ничтожного, способного втереть очки любому и казаться самым лучшим и самым умным, это сокращенное прозвище лишь прибавило ей шарма. А я опять проиграла.
А шарма в ней не было никакого! Было иконописное лицо – только и всего.
Правильное, будто нарисованное, – ничего особенного, лишенное индивидуальности. Такое легко может нарисовать и ребенок. Собственно, девочки так и рисуют своих сказочных красавиц: большие круглые глаза, брови – дугой, губки – бантиком, две дырочки под носом, волна белых волос. И «принцесса» готова. Меня всегда тошнило от таких лиц.
Обычно от них тошнит и мужчин, имеющих более двух извилин в голове. И это тоже было правдой, ведь среди ее мужчин не было ни одного сколько-нибудь достойного.
Потом, уже после поступления, я удивилась, узнав, что Крошка чуть ли не со школьного возраста имеет ребенка! И с не меньшим удивлением впервые пришла в ее квартиру – СОБСТВЕННУЮ квартиру, пусть и на окраине, возле пруда. Об этой квартире она мимоходом сказала: «Это – подарок мне от одного старого козла… Возместил за это несчастье», – и кивнула на малыша, который возился на грязном паркете и тащил в рот все, что находил на полу.
Тогда никто из нас, особенно тех, кто приехал в столицу из других городов, даже не мечтал иметь собственное жилье. Вероятно, тот «старый козел» давно ушел в прошлое, ведь больше мы о нем не говорили.
Тогда мальчишке было «плюс-минус» годика два, а ей, как и мне, едва исполнилось восемнадцать.
…Снег падает и падает. Удивительно, откуда берется столько снега?
Я где-то слышала, что каждая снежинка имеет свою неповторимую конфигурацию. Неужели это правда?
Неужели это почти плотное белое полотно, которое колеблется и вихрится за стеклом, соткано из миллиардов различных узоров? В это трудно поверить. Они для меня все одинаковые, на одно лицо, разве что промелькнет что-нибудь крупнее снежинки, какая-то плеяда, которая сбилась вместе под давлением воды или ветра.
Этот белый круговорот за окном напоминает мне модель человеческого существования. И если верить в неповторимость каждой мельчайшей белой точечки, все это кажется довольно печальным. Сначала – вдохновенный полет с чувством собственной индивидуальности, потом – некоторое время продолжается падение, которое дуракам тоже кажется полетом. А уже потом – настоящее пике вниз, на землю, покрывающуюся плотным белым ковром, в котором уже не отличить одну снежинку от другой, один узор от миллионов других – просто белая ровная скатерть, в которой теряется вся первозданная индивидуальность. А со временем – вот этот скрип под подошвами перемалывает все до состояния воды, грязи…
…Крошка никогда не задумывалась о таких вещах. Она вообще была простая, как и ее красивое и гладкое лицо.
Когда мы закончили институт, малышу уже исполнилось семь лет. Но он все так же ползал под столом, отыскивая крошки или кусая нас за ноги. Она не торопилась отдавать его в школу, в садик он тоже не ходил – для этого ей нужно было бы рано вставать. Она просто закрывала его в квартире, а точнее – в одной комнате, где он иногда просиживал в одиночестве целые сутки, если у Крошки было свидание. Только благодаря его молчаливости и неприхотливости об этом почти никто не знал.
Еще на третьем курсе нас начали время от времени приглашать на кинопробы, хотя педагоги запрещали нам сниматься. Всем, но не ей. Крошка Цахес умела появляться в двух или трех местах одновременно. Утром успевала показаться на лекциях, пожаловаться педагогам, что ей не с кем оставить сына, и тут же убегала по своим бесконечным делам, которые, как правило, заканчивались пьянкой.
И очень редко – приглашением на съемочную площадку. Снималась она разве что в рекламных роликах, которые как раз начали появляться на телевидении.
Но однажды ей повезло. Хотя все произошло по уже давно известному нам обеим сценарию: на роль в многосерийном фильме пригласили… меня. А Крошка будто случайно пришла на площадку, чтобы занести мне блокнот с телефонами, который я забыла, переночевав у нее.
Я до сих пор уверена, что блокнот был лишь поводом появиться перед камерами, ведь она хорошо знала: там, где я – там должна быть и она. И не ошиблась!
Через пару дней мне сообщили, что меня на роль не утвердили.
В тот же вечер Крошка, не сомневаясь ни минуты, уверенным голосом сказала, что сниматься предложили ей. И – ни слова утешения или извинения. Так должно было быть. Так и случилось.
Точно знаю: если бы снималась я – моя жизнь сложилась бы иначе. Я в этом уверена! После того случая я сильно пала духом, смирилась и вполне сознательно стала тенью Крошки. Хотя эта сыгранная ею роль в четырехсерийном фильме не принесла желаемого и ей. Сыграла она провально. Фильм ругали, а о Крошке забыли. С этого времени у нее так же исчезли все перспективы, как и у меня.
