А дышать могу как будто бы.
А эти четыре матрёшки, они разные. Одна большая и толстая, приземистая. Другая высокая и тоненькая. Третья вообще маленькая. Четвёртая средняя. У одной ещё такой, вроде венца на голове с фонарями, этот венец крутится и посылает световые сигналы.
И эти матрёшки в эфире, в радиоэфире, между собой переговариваются. А я в толще океана нахожусь и их слышу. И вдруг я начинаю понимать, что они говорят обо мне. «Этот, — говорят, — бессмысленный товарищ — он за кого?» Смысл такой, что я должен чью-то сторону занять. Нашу или Америки. Причём быстро. Принять какое-то решение. Не то из-за меня начнётся сию же минуту Третья мировая война. И я буду во всём виноват.
А мне, понимаете, очень трудно принять решение. У меня под руками и ногами вода, как слои, я не знаю, пластмассы. Прогибается вода, и во рту всё сохнет дико, мне страшно хочется рот открыть и напиться воды, но я не могу, мне нельзя.
И тогда я из последних сил по воде ну давай руками, ногами. И вдруг проваливаюсь вниз. Я слышал, что такое бывает в толще океана: тяжёлая вода и лёгкая, разные слои. И я попал в тяжёлую воду и ухнул камнем прямо ко дну. Матрёшки остаются наверху. Вокруг всё темнее. И пить хочется ужас как. И почему-то мне всё жарче и жарче, и я чувствую, что я горю. И понимаю: всё, это Земля наша плавится, потому что я не успел ни на чью сторону встать и началась Третья мировая, полетели ракеты, бомбы.
Тут я проснулся, вскочил со скамейки, хватаю воздух ртом. Оказалось, пока я спал, снег посильнее пошёл и всего меня засыпал. Не проснулся бы — превратился бы в эскимо. А проспал-то всего два часа. Но спать не хочется.
Пошёл обратно на проспект. Троллейбуса дожидался час. И — на завод, в цех.
И вот странное дело, с тех пор спать не хотелось вообще. Весь месяц. Вообще перестал домой уходить. Жене только звонил, как дела там. Спал каждую третью ночь, и то по два-три часа. А не хотелось. Подремлю час-другой в цеху, и как новая копейка. Такой был трудовой подъём, понимаете.
Так работал, работал и к седьмому ноября собрал четыре «Мимозы». Четыре! Это сумасшедшая работа! Я не знаю, как я это сделал!
Спустя полгода, в мае, наш начальник цеха B справлял пятидесятилетие на площади Восстания, в гостинице «Москва». Пригласили директора N. Сидит во главе стола B, жена его Шура, N со своей женой.
Нам всем расписали тосты. Ну и я выхожу где-то тридцатый по списку. Особа, не приближенная к императору. Пока до меня очередь дошла… Как ни старайся пить по чуть-чуть, но тридцатый тост, сами понимаете…
В общем, я вышел на трибуну, сказал что-то, сам не помню что, и ушёл. А мне потом рассказали. Директор N толкнул под бок нашего начальника цеха B и спрашивает: а это кто такой вообще?
А B ему, оказывается, отвечает: а, этот? Это F, который собрал четыре «Мимозы» за тридцать дней.
Вот такие вещи добавляют в кровь перцу!
[14. ПОДШИПНИКИ]
Знаете, главное в жизни — это уметь её украсить. Ведь любимой работы не бывает. Пока ты сам её не полюбишь. Вот я в детстве не любила мыть пол. И я всегда что-нибудь придумывала. А у нас, знаете, был такой пол, в синей краске облупившейся. И когда его только что вымоешь, он мокрый становился яркий-яркий. А облупленные места походили на какие-то облака или что-то такое. И можно было себе представлять какие-то облачные горы, долины. Ты моешь пол и представляешь себе, что протираешь небо. Ну, такую тебе работу дали — протирать небо! И я так увлекалась, что иногда мне потом было удивительно, что на дворе-то пасмурно, как же так, ведь я-то всё протёрла!
Или вот ещё говорят, что в те времена, во времена нашей молодости, все были одинаковые, и всех старались сделать одинаковыми. Так это говорят люди, которые хотят на других свалить всю ответственность за свою жизнь. Вот возьмём, к примеру, меня. (Я очень люблю ставить в пример себя, так что потерпите.) Вот я когда училась в школе, мы все в те времена ходили в форме. До самого десятого класса. Чёрный передник, чёрные или коричневые банты, белые воротнички и манжеты. Так я всегда старалась, чтобы у меня эти манжеты были другие, не такие, как у всех. Я сама себе сшила кружевной воротничок и манжеты по выкройке, вышила всё это белой гладью (называется — ришелье!) и готова была каждый день всё это гладить! И потом я научилась хорошо шить и всю жизнь сама себе шила наряды. А свадебное платье я знаете из чего сшила? Из парашютного шёлка! Мы с K тогда жили рядом с аэродромом, где тренировались ну всякие там эти, и был парашютный шёлк удивительного зелёного оттенка. Я убилась его шить! Это знаете где? Рядом с Можайским, Тайцы там, всё такое… Там было управление ПВО всего-всего Северо-Западного региона, от Мурманска до Калининграда. И K туда ставил оборудование с нашего завода, а мне приходилось всё равно ездить в город на завод, каждый день полтора часа туда и полтора часа обратно. У нас домичек там, сейчас-то ну просто как дача, а тогда мы жили там, печку свою топили, что такое эти коммуналки, мы и не знали! Представляете — своя фазенда, совершенно самостоятельная, это в советские времена. Я не понимаю все эти садоводства, где видно, кто из соседей сколько раз в туалет сходил… Конечно, приходилось и печку топить, и ребёнка каждый день в школу и из школы, и тогда же ещё очереди, ничего вообще не было… Конечно, в чём-то было очень тяжело, сейчас как подумаешь и вздрогнешь. Но, знаете, ведь любую жизнь можно представить как несчастную. Если постараться, мою жизнь можно знаете как рассказать?! Я прямо сама разрыдаюсь, и вы разрыдаетесь. Но зачем мне это, спрашивается? Зачем драматизировать и подчёркивать всё плохое, если можно радостно подчеркнуть всё хорошее, а плохое забыть и жить счастливо. Вот я даже сейчас… Вот мне говорят, сейчас же врачи люди прямые, они честно говорят: шесть процентов, срок дожития — два с половиной года. Они вообще не церемонятся. У нас тут, говорят, таких, как вы, — целое кладбище. И я это всё как бы понимаю, да… Но не могу себя заставить подумать о смерти. Бывает, специально пытаюсь — а не получается. Вижу пятно какое-то жёлтое, вот и всё. Ну и, значит, и не надо мне её видеть. Я вообще-то осознаю и понимаю, что платить надо за всё. Жизнь была очень счастливая, работа любимая.
Работа была очень любимая. Шеф, он же такой, все жилы вытянет! Я имею в виду A. Его все в ОКБ звали Шеф. И потом, нам было интересно, мы весело работали. Придёшь домой, суп варишь, а в голове мысль: как лучше сделать. Ложишься спать, а под подушку кладёшь блокнот с ручкой. Засыпаешь, а тут приходит идея. Выхватываешь блокнот, записываешь — и спокойно спишь. Утром приходишь, рассказываешь ребятам, и точно в этом что-то есть. Обсуждаем и начинаем работать.
Вообще очень трудно оценить, какой вклад человека в работу, когда работаешь в коллективе. Иной раз, действительно, вроде и идея тебе пришла… А пришла бы она тебе, если бы тебя не окружали такие-то и такие-то люди? Кто-то бросил словечко… Кто-то его развил, раскрыл… Кто-то не поленился и расписал всё по порядку… Ещё кто-то — до ума довёл окончательно… Кто из них, спрашивается? Ну вот кто? Я — коллективист поэтому. Я не верю в то, что можно, одному сидя… Всё в обсуждении рождается, или после обсуждения, в общем — в среде. И у нас наш ОКБ, это была такая питательная среда… Живая, как бульон первичный. Как тесто. Атмосфера на заводе и в ОКБ была очень хорошая. Она там как бы, понимаете, законсервировалась с тех времён, когда ещё не врали. Вот я чётко запомнила этот переход, когда началось враньё. Когда я была маленькая, когда я училась в школе, лжи ещё не было. Вернее, она, может быть, и была, но не на нашем уровне, не на том, где были мы. Она была где-то отдельно, сверху, но всё не пронизывала, простую жизнь она не прослаивала. И я думаю, это знаете почему? Потому что был очень большой потенциал после войны. Страна выиграла войну, и это было такое счастье, такая правда, что её хватило на пару десятков лет. И это было действительно по-настоящему счастливое время. Когда все искренне работали, искренне учились и учили, верили в какое-то счастье, да это не было связано с коммунизмом ни с каким, это было какое-то… Простор, пространство… И вот ещё когда в космос полетели. Мы же все жили в космосе! Даже если вшестером в общаге, в одной комнате, но мы все жили в космосе! Во Вселенной! Какой там железный занавес?! Космос — это отсутствие хаоса, это ясность и порядок, и одновременно — это бесконечность, и вот мы в этой бесконечности жили… Ну, в семидесятых, конечно, уже началась ложь, и это было чётко видно и заметно… Но не у нас на заводе! Не в ОКБ! У нас оставался какой-то островок, что лжи не было совсем. Я не знаю, почему. Может, дело в людях. Наверняка дело в людях.
