Теперь Энн смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
— Что ты не можешь?
— Это… быть с тобой. В любом случае, тебе нужен хороший парень, который будет довольствоваться мелкой жизнью…
Как только «мелкая жизнь» слетела с языка, я пожалел об этом. Потому что увидел, как Энн изменилась в лице. Будто ее ударили.
— Мелкая жизнь? Это то, что, по-твоему, я хотела для нас?
Конечно, я знал, что Энн нельзя назвать копией моей матери. Знал я и то, что она никогда бы не ввергла меня в домашний ад, в котором варился мой отец (даже при том, что он сам приложил руку к созданию этого ада). И какими бы убедительными ни были ее обещания не торопить меня с женитьбой, беда заключалась в том… что она любила меня. Она призналась, что я — тот человек, с которым она хотела прожить всю жизнь. Я просто не мог взять на себя такую ответственность. Поэтому и сказал:
— Я не готов к столь серьезному шагу, которого ты ждешь от меня.
И снова она потянулась ко мне. На этот раз я не позволил ей взять меня за руку. И снова в ее глазах были боль и недоумение.
— Томас, прошу тебя, не отталкивай меня вот так. Поезжай на три, на четыре месяца в свой Египет. Я буду ждать тебя. Это ничего не изменит между нами. И когда ты вернешься, мы сможем…
— Я не вернусь.
Ее глаза наполнились слезами. Она заплакала.
— Я не понимаю, — тихо сказала она. — Мы были…
Она замолчала на мгновение, а потом произнесла слово, которого я ждал и боялся:
— …счастливы.
Последовало долгое молчание. Она ждала моего ответа. Но не дождалась.
Прошли месяцы, и вот я проснулся в убогой каирской гостинице с чувством невероятного одиночества и растерянности. Я поймал себя на том, что снова и снова прокручиваю в голове тот разговор с Энн и задаюсь вопросом, почему оттолкнул ее. Конечно, у меня был ответ. Я пытался убедить себя в том, что поступил правильно, что так будет лучше. В конце концов, я принял честное и смелое решение. Я не стал связывать себя этими чертовыми узами обязательств. Я мог свободно порхать по жизни, пускаться в авантюры, флиртовать, колесить по свету, бежать хоть на край земли. И мне всего-то было чуть за двадцать, так зачем связывать свою жизнь с женщиной, которая подрежет крылья, закроет пресловутые горизонты?
Но был еще один вопрос, который терзал меня в ту ночь в каирском отеле: а ты-то любил Энн Вентворт?
На него у меня был один ответ: будь я открыт для любви, она бы непременно пришла. Но поскольку я ужасно боялся любить и быть любимым… то, наверное, лучше было сразу сжечь мосты, уничтожив надежду на совместное будущее.
После той мучительной nuit blanche
[4]
в Каире я решил покончить с сантиментами. И с таким энтузиазмом впрягся в работу, прочесывая Египет вдоль и поперек, что сам удивлялся собственной прыти. Каждый день я находил для себя что-то новое, неизведанное, экстремальное, и на сомнения и рефлексии не оставалось ни времени, ни сил. Но спустя полгода, когда я «на перекладных», через Рим, добрался из Каира в Нью-Йорк, ощущение внутренней пустоты снова захлестнуло меня. Я вернулся в свою квартиру, которую на время отсутствия сдавал приятелю-актеру, и обнаружил, что понятие о личной гигиене у моего квартиранта было на уровне крысы. Первую неделю я только и занимался дезинфекцией своего жилища, пытаясь решить проблему тараканов, которая приобрела масштаб катастрофы. Когда квартира вновь стала пригодной для жилья, я убил еще две недели на ремонт — перекрашивал стены, циклевал пол, менял плитку в ванной. В глубине души я знал, что за этим порывом стоит вовсе не страсть к чистоте и порядку. Затеянный ремонт был поводом уклониться от необходимости подхлестнуть работу над книгой, а еще он отвлекал меня от навязчивой идеи позвонить Энн Вентворт и разведать, не хочет ли она меня вернуть.
По правде говоря, я сам не знал, чего хочу. Я скучал по ней, но в то же время понимал, что мой звонок будет означать капитуляцию. Искушение было велико — по вполне понятным причинам. Очаровательная, талантливая и (самое главное) душевная женщина, которая обожала меня и хотела только лучшего для меня, для нас. Неудивительно, что по вечерам я буравил взглядом телефон и уговаривал себя снять трубку и позвонить. Правда, тут же одергивал себя, напоминая, каким может быть продолжение.
Только теперь я могу понять логику молодого человека, убеждающего себя в том, что впереди ждут новые приключения, которыми так богат этот большой и неизведанный мир, а стабильность и счастье — это всего лишь синонимы западни.
Так что телефонная трубка покоилась на рычаге, и Энн так и не дождалась моего звонка. Все бы ничего, но заказ на книгу никто не отменял. Так что, как только подсохла свежая краска и на моем крохотном островке манхэттенской недвижимости воцарился прежний порядок, я засел за работу. На моем банковском счете лежало 3500 долларов, и я прикинул, что шести месяцев мне вполне хватит, чтобы скроить из своих многочисленных путевых заметок некое связное повествование. В те времена жизнь на Манхэттене была доступна не только корпоративной элите. Аренда студии обходилась мне ежемесячно в 310 долларов. Но в кино по-прежнему можно было сходить за пять долларов. Дешевые места в Карнеги-Холл стоили восемь долларов. Позавтракать в украинской кофейне на углу моего дома я мог за два с половиной доллара. Зная, что банковской заначки мне в лучшем случае хватит на четыре месяца безбедной жизни, я нашел работу в книжном магазине на новомодной 8-й улице. Четыре доллара в час, тридцать часов в неделю. Эта зарплата покрывала мои расходы на еду, предметы первой необходимости и даже позволяла пару раз в неделю посещать ночные заведения.
Те восемь месяцев, что я корпел над книгой «Под палящим солнцем: Египетская эпопея», теперь представляются мне счастливым и беззаботным временем. Ни обязательств, ни долгов, ни брачных уз. Напечатав последнюю строчку своей первой книги — январской ночью, когда за окном свирепствовала снежная буря, — я отметил это событие бокалом вина и сигаретой, потом упал в кровать и проспал четырнадцать часов кряду. Затем последовали несколько недель мучительных правок, когда я вычеркивал повторы, бредовые фразы, избитые метафоры и прочие ляпы, которые обязательно прокрадываются в черновики. Я лично доставил рукопись издателю. После чего укатил на пару недель в Ки-Уэст, в гости к однокашнику, где устроил себе дешевый отдых в американских тропиках: нежился на солнце, выпивал в барах, упорно не читал романы Эрнеста Хемингуэя и старался не думать о судьбе своей книги.
Но все сложилось как нельзя лучше: Джудит Каплан, мой издатель, назвала книгу «удачным дебютом» и «приятным чтивом». Ее публикация не осталась незамеченной: по меньшей мере в шести общенациональных изданиях появились положительные отзывы. Однако все решила короткая заметка в «Нью-Йорк таймс». Мне позвонили сразу несколько редакторов популярных журналов. Книгу издали тиражом в четыре тысячи экземпляров, и остатки были быстро распроданы по заниженной стоимости. Но главное было то, что я опубликовал свою первую книгу. И Джудит, решив, что я подаю надежды (особенно в свете той знаковой заметки в «Таймс»), пригласила меня на ланч в дорогой итальянский ресторан через неделю после моего возвращения из Аддис-Абебы, куда я ездил по заданию журнала «Трэвеллер».
