Я сразу же села читать. Он описывал один день, проведенный в Восточном Берлине. Свой первый опыт «перехода черев границу». Конечно, меня заинтриговал его взгляд. Иногда я ловила себя на том, что он, пожалуй, часто повторяет очевидное — скажем, когда описывает неряшливость и запустение города. Но мне понравилось, что он взял снег как метафору. Понравилось, как он рисовал Восточный Берлин в снежную пургу… странно, но я почувствовала ностальгию. Вот чего они не понимают на Западе, и Томас тоже этого не уловил: мы принимаем как данность серую, железобетонную реальность своего города. И не все из нас мечтают о джинсах «Левис» и новеньком «фольксвагене». Смысл в том, что, несмотря на лишения и несвободу, мы жили с ощущением, что это наш город, наше общество, наш мир. И мы обожали все эти странности. Они сплачивали нас в коммуны. И делали нашу дружбу еще более крепкой и глубокой.
Так же, как и заставляли стучать друг на друга.
Тоска по родине — да. Тоска на сердце — да. Во мне борются противоречивые чувства — стоит ли сделать шаг к Томасу или держаться от него подальше, чтобы не усложнять себе жизнь?
Сегодня вечером у меня была встреча с Хакеном. Он никак не мог добиться эрекции и заставил меня делать минет. Но и это не помогло, его член так и остался вялым и никчемным. Я втайне позлорадствовала.
— Думаю, тебе в следующий раз надо получше постараться, — проворчал он, натягивая брюки.
Мне хотелось крикнуть, что он омерзителен, что меня от него тошнит.
Но я привычно промолчала, как рабски покорное существо. Нет ничего хуже сознания того, что какой-то гаденыш поставил тебя в столь унизительное положение и упивается абсолютной властью над тобой.
Но он не мог помешать мне жить другой жизнью за пределами этих убогих гостиничных стен. Тем более что — насколько я могла судить — он не следил за мной.
Томас, решила я, станет для меня глотком воздуха в удушье этого кошмара. Томас сделает мою тайную отвратительную жизнь более или менее терпимой.
Если, конечно, я ему небезразлична.
Но вспомни тот взгляд, которым он вчера смотрел на тебя.
Это был просто взгляд. И возможно, он ничего не значил.
Ты совсем никому не доверяешь?
Но разве можно осуждать меня за это?
* * *
Сегодня утром я решила быть смелой. Позвонила с работы Томасу по номеру, указанному на титульном листе его рукописи, но трубку снял мужчина с явно не немецким акцентом. Когда я попросила к телефону Томаса Несбитта, он объяснил, что принимает для него сообщения, а сам Томас наверняка зайдет чуть позже. Я назвала свое имя и номер телефона, поблагодарила и повесила трубку, чувствуя себя дурой. Зачем звонила? Вдруг Томас решит, что я его преследую? И перезвонит ли он? Может, я переусердствовала? И что мне делать, если он перезвонит и пригласит встретиться? Меня все больше беспокоил этот момент, я боялась, что не справлюсь с собой, если он проявит ко мне интерес.
Я хочу его. Я боюсь, что не смогу быть с ним. Я боюсь, что тысячи препятствий встанут между нами, если я захочу узнать его поближе.
И… я слишком накручиваю себя, ведь может вообще ничего не случиться.
Но вот, уже после полудня, зазвонил мой телефон, и… это был он. Обаятельный и непринужденный… но… или мне показалось, что я уловила нервную нотку в его голосе? Мы немного поболтали. Он пошутил насчет того, что у него дома нет телефона. Когда я сказала, что у меня есть пара вопросов по его рукописи, он предложил обсудить их за чашечкой кофе. Вместо того чтобы тотчас выпалить «Да!», я повела себя как-то странно, вдруг замялась в нерешительности. Прошло с полминуты, прежде чем я набралась храбрости сказать: «Хорошо». Потом я чувствовала себя такой глупой. И полной надежд. И испуганной. Я боялась того, что это случилось. Как раньше боялась того, что этого не случится.
* * *
Он согласился встретиться в кафе по моему выбору. Я предложила «Анкару» по соседству с моим домом, неуклюже пошутив, что он принимает сообщения в «Стамбуле». И что теперь ему придется поменять «Стамбул» на «Анкару».
Господи, как же я ругала себя потом за такую тупость. И этот мой дурацкий намек на злачные места Кройцберга. Он, должно быть, решил, что я идиотка.
Я не могла заснуть в ту ночь, все ворочалась и думала, переживала, боялась. Жажда взаимной любви сродни тихой агонии. Я пыталась подготовиться к худшему, что может произойти: в последний момент он отменит встречу или выяснится, что дома, в Штатах, у него есть женщина, которая приедет к нему через месяц. Я никак не могла поверить в то, что мое чувство к нему — такое внезапное и такое сильное — может оказаться взаимным. Кто захочет влюбиться в меня?
В пять утра я наконец заснула, после того как в течение трех часов снова и снова перечитывала эссе Томаса, подчеркивая места, которые вызывали у меня вопросы. В девять утра я проснулась от звонка будильника. Приняла душ и оделась, придирчиво оглядывая себя в зеркале и задаваясь вопросом, не выдадут ли коричневый кардиган и зеленая вельветовая юбка, которые я подобрала, мои чрезмерные старания выглядеть кройцбергской богемой. Мне как-то удалось пережить рабочий день и прийти в «Анкару» с пятиминутным опозданием. Он уже сидел за столиком, что-то строчил в блокноте и был так поглощен этим занятием, что поначалу даже не заметил моего появления. Меня это обрадовало, потому что, увидев его, я снова почувствовала странную вибрацию, ощущение абсолютной уверенности, которое нахлынуло на меня в день нашей первой встречи. Если я ждала подтверждения, то вот оно.
Я подошла к его столику.
— So viele Wörter, — сказала я.
Он поднял голову и улыбнулся мне. Господи, как же мне хотелось броситься ему на шею.
— Как много слов, — повторил он за мной и, поднявшись, взял мою руку обеими руками. Он впервые прикоснулся ко мне.
Мы сели и начали обсуждать эссе, но в процессе разговора он все время расспрашивал о моей жизни в Пренцлауэр-Берге. Его интерес ко мне был неподдельным. Мне удалось кое-что узнать и о его жизни, он рассказал о своем отце, который прожил не так, как хотелось. А еще он очень красиво высказался о моей профессии, сказав, что переводчик облекает в утренние слова написанное ночью. Пожалуй, слишком поэтично для моего скучного ремесла, но мне было приятно его желание показать мне, как высоко он ценит мою работу.
А потом… потом… он вдруг сказал, что я удивительная женщина. Я так опешила — а на самом деле была потрясена, — что совершила очередную глупость. Когда он пригласил меня поужинать с ним вечером, я почему-то придумала нелепую отговорку, сказав, что у меня другие планы. Зачем я это сделала? О чем я думала? Я знаю ответ на этот вопрос. Его комплимент — почти признание в любви — привел меня в замешательство, и я попросту не могла сообразить, что делать. Как только эта чушь насчет других планов слетела с языка, мне захотелось взять свои слова обратно, сказать, что да, конечно, я свободна… но я боялась, что теперь он уж точно подумает, будто я непредсказуема и не дружу с головой. Но, боже, какое облегчение — он тотчас спросил, свободна ли я завтра. И я, прикинувшись невозмутимой, сказала «да».
