— В Льюистоне были только вонючие бумажные фабрики.
— Но ты не рос в Льюистоне.
— Я и не говорил, что это мой родной город. На самом деле я его знаю только потому, что, когда учился в колледже, соревновался в марафоне со студенческой командой из Льюистона.
— Манхэттенский марафонец — из Кройцберге? По-английски это, кажется, звучит как дауншифтинг.
— Да, за исключением того, что я не типичный манхэттенский мальчик.
— Ты мне расскажешь об этом потом, а сейчас у меня срочный перевод. Я и так заболталась с тобой по телефону.
— Это претензия?
— Просто замечание.
Она дала мне адрес кафе «Анкара» на Кандерерштрассе, у станции метро «Борман».
— Ты не против, чтобы поменять Стамбул на Анкару? — спросила она, вновь обезоруживая меня интонацией своего вопроса.
— Да уж, из Стамбула в Анкару — это как границу перейти.
— Тогда не забудь прихватить паспорт. Восемь вечера завтра тебя устроит?
— Вполне.
— Ну, приятного тебе вечера с Дворжаком.
Она повесила трубку. Что и говорить, я был на седьмом небе от счастья, тем более что она заметно сократила дистанцию, а ее чувство юмора заинтриговало и восхитило меня. Но главное, она согласилась встретиться со мной не только для того, чтобы обсудить профессиональные вопросы, и я уже знал, что ожидание завтрашнего вечера будет долгим и мучительным.
Нетерпение — любопытное чувство. Мы хотим, чтобы завтра наступило прямо сейчас, хотя втайне сознаем, что все может сложиться совсем не так, как мечталось. Нетерпение — это жажда результата, который вам никто не гарантирует. Поспешно открывая свои чувства, вы рискуете получить отказ. А потому надо научиться демонстрировать интерес, но без фанатизма. Надо учиться терпению.
Впрочем, передо мной стояла и другая проблема, пусть и не столь масштабная. Приглашая Петру в Берлинскую филармонию, я даже не задумывался, удастся ли мне достать билеты хотя бы на стоячие места; и вот теперь надо было как-то извернуться и найти билет для себя, чтобы не ударить лицом в грязь, если (или, скорее, когда) она спросит, как прошел концерт. Кубелик, дирижирующий концертом Дворжака, — это было событие. Поэтому у меня созрел план: выйти из дому в шесть, доехать на метро до Потсдамской площади и попытать удачу с лишним билетиком.
Но ближе к вечеру раздался громкий и настойчивый стук в дверь моей квартиры. Я открыл, и прямо передо мной нарисовался офицер полиции, который допрашивал меня после нападения на Аластера.
— Можно войти? — спросил он.
— Конечно, — сказал я, распахивая дверь. — Есть новости?
Он зашел.
— Вашему другу повезло. Медикам удалось вовремя остановить кровотечение. Он оказался довольно крепким для наркомана. И хорошо перенес переливание крови. Пока его состояние тяжелое, но он поправится. Конечно, сейчас у него ломка ввиду отсутствия «вещества», но вы ведь не знаете, где его искать, не так ли?
— Ваши коллеги перевернули все вверх дном. И что, нашли наркотик?
— Я пришел не для допроса, герр Несбитт. Просто чтобы вернуть паспорт. Сегодня утром мне удалось побеседовать с герром Фитцсимонс-Россом, и он не только подтвердил ваше алиби, но и дал мне адрес джентльмена, который напал на него. Похоже, в прошлом у них были стычки, хотя и не такие жестокие. Ваш друг, как назло, случайно встретил его в баре позапрошлой ночью. Но вы ведь там не были, не так ли?
— Боюсь, что нет.
— Конечно, конечно. Вы — невинный иностранец. Ничего не видели, ничего не знаете. И, к счастью для вас, мы ничего не нашли.
Он полез в карман и достал мой американский паспорт вместе с увесистым блокнотом, который я уже видел в прошлый раз.
— Мне нужно, чтобы вы подписали документ, подтверждающий, что паспорт вам вернули.
Я поставил свою подпись.
— Теперь вы можете сказать мне, в каком он госпитале?
Он назвал госпиталь неподалеку от зоопарка.
Никогда бы не подумал, что Аластер загремит в госпиталь по соседству с зоопарком.
— И он сказал, что был бы рад, если бы вы навестили его сегодня вечером.
— Спасибо вам.
— Очень надеюсь, что мне не придется снова встретиться с вами по долгу службы.
— Я постараюсь избегать неприятностей, сэр.
— Конечно, постараетесь, раз вы такой безобидный человек.
После ухода офицера я поборол искушение разыскать Мехмета и поделиться с ним радостной новостью. Понимая, что вечер в Берлинской филармонии накрылся, ровно в шесть я сел в метро и доехал до «Зоопарка». В пяти минутах ходьбы от станции стояло обшарпанное здание 1950-х годов постройки, табличка на въездных воротах указывала на госпиталь «Кранкенхаус».
Мне повезло. Вечерний прием посетителей только начался. В магазине подарков в вестибюле я купил коробку шоколадных конфет, в придачу к журналам и книгам, которые собрал в своей личной библиотечке. Администратор в окошке сверилась с картотекой и — после того как я предъявил обязательное удостоверение личности — подтвердила, что герр Фитцсимонс-Росс находится в отделении «К», блок «Б», и подсказала, как туда пройти.
Буквами «К» и «Б» было зашифровано отделение государственной медицинской помощи, и находилось оно на четвертом этаже госпиталя. По дороге мне встретилась супружеская пара — измученные, печальные родители везли в инвалидном кресле маленького изможденного мальчика, на вид не старше семи лет, с пергаментной кожей и лысой головой, явно после химиотерапии. Потом мне на глаза попался страдающий ожирением мужчина лет сорока, который стоял в коридоре и, прижавшись лицом к зеленой стене, сотрясался в безудержных рыданиях. Чуть дальше я увидел женщину лет тридцати — сгорбившись над ходунками, она пыталась медленно идти по коридору.
Писатель во мне снова взял верх, и я жадно впитывал каждую мелочь, проникаясь безысходностью, отчаянием и горем, мысленно делая пометки, которые когда-нибудь непременно выложу на бумагу. Но другая моя половина — сострадающая — заставляла отводить взгляд (особенно при виде ребенка, истерзанного борьбой с раком). Когда я наконец подошел к отделению, у меня уже выработался рефлекс смотреть под ноги, и я лишь изредка поднимал глаза, чтобы не пропустить нужную мне кровать под номером 232 — ее, по словам дежурного администратора, занимал пациент по имени Аластер Фитцсимонс-Росс.
— Ты разве не знаешь, что я терпеть не могу этот чертов шоколад?
Это было первое, что я услышал, подойдя к его койке. Он осунулся за эти дни: щеки впали, лицо было мертвенно-бледным. Аластер лежал под капельницей, над ним висели два больших мешка с кровью для внутривенного вливания. Вокруг стояли мониторы и экраны, на которых отражалось его сердцебиение. Он выглядел почти трупом. Но его глаза по-прежнему горели голубым огнем.
